На следующий день командиру позвонили: двое присланных — действительно те, кем себя называют.

— Направьте их ко мне, — попросил командир. — Пусть за Севастополь повоюют. За тем и шли тысячу километров.

Как же она была пройдена, эта тысяча?

В ту ночь, когда при освобождении пленных Иванов и Трында ушли от моста последними, прикрывая отход товарищей, они так и не смогли присоединиться к ним. Уже только вдвоем продолжили путь на восток. В попутных селах, где не было немцев, добывали еду. Старыми ватниками заменили утопленные при переправе бушлаты. Пришлось распроститься и с бескозырками. Но ленточки сохранили, зашив в одежду. Не расстались и с тельняшками — на каждом осталась его «морская душа».

К началу ноября Иванов и Трында прошли по захваченной врагом земле, если считать от Киева, добрых четыре сотни километров. Как и прежде, они предпочитали двигаться ночами.

Однажды под утро, выйдя к железной дороге и приметив в пустынном поле путевую будку, решили заглянуть в нее: по всем признакам немцев вблизи не было, и друзья надеялись, что в будке им удастся поесть и поспать. Их встретил пожилой обходчик с женой. Вначале хозяева не очень приветливо глядели на двух, невесть откуда взявшихся, незнакомых парней. Да и те открылись им не сразу: оба крепко помнили урок, полученный от благолепного старичка. Но постепенно в разговоре все прояснилось. «Эх, ребята! — посочувствовал обходчик. — Пешком — дальше, риску — больше. Вам бы на каком попутном товарняке к фронту подкинуться… Вот что! Отсюда семь километров — станция. Там брат мой, Юхим, стрелочником. Скажете, что я послал. Глядишь, поможет».

Побыв у обходчика до вечера, они отправились на станцию, отыскали хатку Юхима. Тот принял их хотя и с опаской, но приветливо. Выслушав, задумался: «Если б на порожняке — запросто. Бабы с мешками ездят. Только к фронту порожняка не бывает. Груженые составы идут под охраной. Но уж коли хотите испытать счастья — попробуем».

Попозже вечером Юхим выдал им пару старых замасленных железнодорожных фуражек и повел с собой. Он провел их на станцию и до поры спрятал в будке, стоявшей на путях. Через некоторое время вернулся:

— Есть подходящий состав! На Лозовую, воду набирает! Швыдче, хлопцы!

Это был поезд из товарных вагонов и груженых платформ, прикрытых брезентом. Кое-где на тормозных площадках маячили фигуры немцев-часовых, зябко ежившихся в своих тонких шинелях. Никто из них не обратил особого внимания на шедших вдоль состава трех железнодорожников, один из которых нес фонарь, притемненный, как полагается при светомаскировке, а двое — инструменты.

Двое с инструментами присоединились к нескольким ремонтникам, которые возились возле колесной тележки одного из вагонов, починяя что-то. За ними лениво наблюдал ефрейтор из станционной охраны, Тот железнодорожник, что с фонарем, прошел дальше.

Через несколько минут паровоз кончил набирать воду, ремонтники завершили свою работу, собрали инструменты и ушли. Эшелон тронулся в путь. На одной из платформ, на которой не было часового, в ее переднем конце, где имелось небольшое свободное пространство, под брезентом, прикрывающим ящики, съежась, лежали рядом двое в железнодорожных фуражках. Это были Иванов и Трында.

Эшелон летел на полной скорости. Из-под брезента не было видно ничего. Да если бы и приподнять его — вдоль пути только темь да редкие искры, летящие от паровоза. Станции были по-военному затемнены. Лишь изредка мелькал еле приметный синий огонек.

…Колеса в который уже раз звонко простучали по стыкам на стрелках.

— Во рвет! — жарко дыхнул Василь в ухо товарищу. — Еще одну станцию проскочим!

Василь уже не сомневался, что теперь все пойдет отлично:

— Скоро — Лозовая! А там — поворот на Славянск, на восток. Там будем жать — утром к фронту подкатим. Как в салон-вагоне.

— Салон! — Иванов поворочался. — Ух, как задувает!

— Давай, Вань, теснее ко мне. Ой!.. — Трында, подвигаясь, ударился рукой об окованный железом угол ящика. — Вань, как думаешь — что в этих ящиках?

— Мечтаешь — консервы?

— Не худо бы.

— Напрасные мечты. Снаряды там.

— Не пожуешь…

Леденящий ветер то и дело врывался под брезент. Тесно прижимались друг к другу, пытаясь согреться. Кажется, им это удалось. Не заметили, как заснули.

Когда проснулись, поезд все еще шел. Выглянули. Уже светает. Мимо проносится присыпанная первым снегом пустынная степь. Но какие это места?

— Не туда едем! — чуть не крикнул Иванов.

— А куда ж? — Василь едва не выскочил из-под брезента.

— Гляди! Небо светлее слева по ходу. Значит, не на восток едем. Не к фронту!

— Может, только закругление, поворот?

— В голове у тебя, Василь, закругление! На юг эшелон идет. На юг! Понял? Юхим как объяснял? Дорога к фронту через Лозовую на Славянск. А нас ночью на Павлоград повернули.

— А знаешь, Вань? От Павлограда дорога на Запорожье, а оттуда на Крым.

— Кругаля через Лозовую?

— А что? Мосты везде порваны, вот и гонят составы в объезд! — Глаза Василя вспыхнули. — А вдруг этот эшелон — на Севастополь? Там, говорят, давно большие бои. Туда, наверное, снаряды везут. И мы доедем! Как с плацкартным билетом.

— Как бы немцы нам на этот билет свинцовый компостер не поставили.

— Нас же никто не видит, Вань. Глядишь, до Крыма докатим! Хотим фронт переходить? Так уж лучше — прямо в Севастополь.

— Лих ты, Василь! — Иванов помолчал, вслушиваясь в громыханье летящего состава. — Только у меня другое предложение: убраться из этого салона, пока нас в сторону от фронта еще дальше не увезли…

Иванов не договорил. Что увидел Василь в другом конце платформы? Почему такой испуг на его лице? Иванов глянул тоже — и замер: из-за ящиков виден край плеча с погоном, поднятый воротник шинели, макушка пилотки, торчит ствол винтовки. Спиной к ним, прислонясь к брезенту, сидит немец, часовой! Откуда он взялся? Перешел с соседней платформы? Или поставлен на пост во время остановки, которая, может быть, была, когда они спали? Незаметно с платформы теперь не выбраться. Спереди — глухая стена товарного вагона. Сзади — другая платформа. На пути к ней — этот немец. Что делать?

Ответ на это последовал быстрее, чем они предполагали. Часовой, которого, наверное, порядком-таки прохватывало ветром, направился в их сторону вдоль края платформы, прижимаясь к штабелю ящиков. Нет, кажется, он еще не видит их!.. Но как только дойдет до этого края платформы…

— Он — сюда, а мы — туда! — шепнул Трында Иванову. Тот юркнул к борту, противоположному тому, вдоль которого шел к ним немец.

Но Трында не успел…

— Хальт! — заметив его, испуганно рявкнул немец, откачнувшись спиной к ящикам, рванул винтовку с плеча:

— Лигст ду![15] — Он целился в Трынду.

Тот, показывая на свою железнодорожную форму, заговорил громко, чтобы немец услышал его в грохоте движения:

— Я домой, понимаешь? Бригада, паровоз. Домой. К матка…

Не слушая, немец проорал что-то и вскинул ствол винтовки, чтобы дать сигнальный выстрел. Но выстрелить не успел. На него навалился, подбежав сбоку, Иванов.

Часовой яростно пытался вырваться. Но вдвоем они одолели его, выхватили винтовку, в которую он вцепился мертвой хваткой.

Уже обезоруженный, поверженный, немец не смирялся. Вырывался, пытался кричать. Затих только тогда, когда его голову прижали к полу, и он понял, что ему свернут шею, если он не замолчит.

Теперь он смирно сидел в конце платформы, подогнув ноги и упершись спиной в ящики. Пилотка с него слетела, ветер трепал рыжеватые волосы. Опасливо поглядывая на винтовку, ствол которой Трында упирал ему в бок, немец твердил, тыча себя в грудь:

— Пролетариат! Пролетариат!..

— Да замолчи ты! — прикрикнул Трында. — Что с ним делать?

— А черт его знает! — Иванов растерянно глянул на товарища.

Немец был ни молодой, ни старый, с тощим продолговатым лицом, на котором каждая жилочка дергалась. Он заискивающе улыбался, всем видом и жестами показывая, что если и был строг, то только потому, что того требовал долг службы, а была бы его воля — пожалуйста, можете ездить на составах с военными грузами.