Идет Василь, опустив голову; на правом плече, на черном сукне бушлата, серый брезентовый ремень карабина. Левый карман бушлата оттопырен. Там — вот чудак Василь — наушники. Все, что осталось от его радиохозяйства. Прихватил на память? Или верит, что еще пригодятся? Только где и когда? Мичман объявил перед походом: надо выйти лесами к железной дороге и по ней — в Киев, в штаб флотилии.

Если будут куда-нибудь назначать, хорошо бы снова в одно место с Василем и Мансуром. С Василем подружились еще новобранцами, в Севастополе, в учебном отряде на Корабельной стороне, потом служили на эсминце. А с Мансуром позже, уже на Днепре, когда на один бронекатер попали. Годами он самый старший из троих: им по двадцать два, а Мансуру двадцать шесть. Даже жениться перед призывом успел. Если б не война, в эту осень ему домой. Еще с весны начал поговаривать, как поедет к себе в Шемордан свой трактор обратно принимать. Теперь не вспоминает… Грузно, вперевалку, шагает впереди Василя, Карабин кажется меньше обычного на его широченной спине. Бушлат малость мешковат. Мансур любит все попросторнее. На нем и обычные матросские брюки выглядят татарскими шароварами — с таким напуском заправляет он их в сапоги.

«…Где теперь будем воевать, ребята? — мысленно спрашивает идущих впереди друзей Иванов. — Неужели отплавались?»

Шли целый день. На пути попались две деревеньки: в лесах близ Десны они не часты. Жители с удивлением смотрели на невесть откуда появившихся людей в черной флотской одежде. На расспросы, далеко ли фронт, в один голос отвечали: не знают. До этих деревушек, упрятанных в чащах прибрежного разнолесья, рука войны еще не успела дотянуться.

Уже поздно вечером вышли к поляне, на которой темнел стог сена. Здесь расположились на ночлег, выставив часовых. Иванову выпало стоять в первую смену.

Его товарищи зарылись в сено, повозились там, устраиваясь, и затихли. А он, подняв воротник бушлата, чтоб не так было зябко от ночной лесной сырости, стал, держа карабин наготове, прохаживаться краем поляны. Вокруг нее черной сплошной стеной стоял высокий сосняк. Едва ли здесь, в глухой чаще, могут оказаться немцы…

Медленно шагал, прислушиваясь к тишине леса. Мысли набегали невеселые: «Ну, в Киев доберемся. А там? Что там осталось от нашей флотилии?»

Флотилия…

В прошлом году, когда на нее прибыл, первое время, чего греха таить, загрустил: вместо гордо белеющего над морем Севастополя — плоский городок Пинск среди лесов и болот; вместо эсминца — крохотный катерок, не боевой корабль, а игрушка: пятнадцать шагов в длину, четыре в ширину, броня толщиной в сантиметр, не пробьет разве что пуля; вместо черноморской изумрудной волны — медлительная, будто сонная, мутноватая вода Пины.

Да, к новому месту притерпелся не сразу. Но шло время, и служба на реке не казалась уже такой скучной, как вначале. Не море, но, однако ж, походы: Пина, Припять, Днепро-Бугский канал. По каналу ходили почти до самой Брестской крепости, до места, где поперек реки Муховец в ряд торчат сваи, обозначающие границу. За сваями хозяйничали уже немецкие фашисты, в тридцать девятом захватив Польшу.

Привык к новой службе, а все же щемило, когда о Черном море вспоминал. Как мечталось вернуться! Сколько раз с Василем заводили разговор о Севастополе. Там ведь завязался их дружбы первый узелок. А второй, еще крепче, с ночи на двадцать второе июня.

Первая ночь войны…

Накануне вернулись с учений из-под Бреста. А среди ночи с коек сбросил голос вахтенного:

— Тревога!

Досадно стало: «Только с учений — и опять тревога», но утешил себя: «Через часок отбой — досплю».

Увы, доспать не пришлось. Всезнающий Василь успел шепнуть:

— Ожидается нападение немцев. Идем к границе.

Как сейчас перед глазами та ночь… Когда вышли на фарватер, оглянулся. Следом, так же затемненный, шел второй катер отряда. А там, где обычно золотилась россыпь огней Пинска, лежала глухая тьма. Будто по злому волшебству город исчез, вдруг стал небылью…

В тихий рассветный час, когда зарозовела вода, вошли в канал, ведущий к границе. Не дожидаясь времени, установленного для подъема флага, мичман дал команду:

— Флаг поднять! — И объявил: — Фашисты начали войну. Час назад.

Ошвартовались[6] возле наглухо затворенных, высоких бревенчатых ворот шлюза. Поблизости ни души. Временами погромыхивает, словно надвигается грозовая туча. Где-то в стороне Бреста…

Томительно было ждать у пулемета с задранным в небо стволом, прислушиваться — летят? На пост заглянул капитан-лейтенант Лысенко:

— Помнишь, Иванов, за что в ответе?

Еще бы не помнить. Разбомби немцы шлюз — спадет вода в канале. И тогда он станет ловушкой для всех кораблей флотилии, которые стоят по нему дальше от границы.

Под вечер по тропе, что тянется вдоль канала, прошли женщины с детьми, нагруженные узлами. Окликнул их:

— Откуда?

— Из-под Бреста! — вразнобой закричали женщины. — Немец город уже забрал! Только в крепости еще бой.

На рассвете второго дня впервые — утробный гул авиационных моторов. Два бомбардировщика. В золотистом свете зари — их длинные, как у гончих, тела. Крыло переднего сверкнуло медным блеском. Разворачивается!

Видны ли с него два маленьких серых катерка, что прижались к поросшему травой берегу канала?

«Сейчас спикирует… фашист, настоящий, живой, на меня!..»

Унять бешено колотящееся сердце, унять дрожь в пальцах, что впились в рукояти пулемета, в тот раз, по первости, было непросто. Теперь-то уже привык… Тогда заставили фашистов отвернуть: били по ним четыре крупнокалиберных пулемета с двух катеров.

И еще день. Снова налеты. Одиннадцать лент израсходовал. И не зря. Бомбы на шлюз не упали. Под вечер мимо, берегом, торопливо прошли несколько бойцов в бинтах, потемневших от пыли и крови. Кто-то из них прокричал:

— Немец жмет! Уходите!

Василь дежурил в радиорубке, готовый принять приказ об уходе. Но приказа все не было. Не было потому, что дальше по каналу стояли мониторы[7], били по танковым колоннам врага, которые ломились по дорогам от границы. Пока мониторы в канале, шлюз надо было сберечь.

А утром третьего дня из-за прибрежных кустов, оттуда, где параллельно каналу шоссе, донесся железный гул. Он рос, и сжималось сердце: немецкие танки… Отрезают от своих! Что, если свернуть к шлюзу?

Молодец Василь, не замешкался тогда. Быстро передал на мониторы, куда стрелять. Дали они по танкам!

И вот наконец радио из штаба: возвращаться.

В памяти предзакатный час, когда подходили к Пинску. Вот-вот он покажется из-за береговой излучины. Но что это? За излучиной — клочьями дым по розоватому вечернему небу. Бомбили?

Уже виден город… Пусто у причалов, где обычно стояли мониторы, бронекатера, тральщики. Подсвеченный снизу дым расползается над портовыми складами.

— Наша база горит!

Огонь вьется над огромными круглыми цистернами. Пламя пока не охватило лишь среднюю. Пылает поблизости деревянный склад боеприпасов.

Катер резко поворачивает. Курс прямо на горящие цистерны.

— Поможете, ребята? — Мансур выбрался из машинного.

— Поможем, о чем разговор…

Быстрая швартовка. Туго натянув берет на круглую, крупную голову, Мансур прыгает на причал первым. За ним остальные. Жар в лицо. Искры скачут по круглому боку цистерны.

— Где шланг? Где шланг?! Вот он! А ну, взяли!

Мансур яростно навинчивает шланг. Пошло горючее! Торжествующий крик Мансура:

— Готово! Отсоединяй!

И через минуту опять швартовка — у соседнего причала. Дверь склада заперта.

— Навались!

Дверь с треском падает внутрь. Дым грызет горло. С потолка валятся комья огня. Схватили по ящику с патронами. Вынесли. И обратно в склад. Еще раз…

Только позже, когда погрузили весь боезапас и катер ушел от опасного места, подумалось: «Ведь могло рвануть».