Низкая, сводчатая дверь гациенды была открыта, и Раймонд вошел. Дом казался совершенно покинутым. Ни души на огромном дворе, окруженном частью полуразвалившимися строениями. Должно быть, это была просто хигуэла или, вернее, шакра, совсем маленькая ферма, хозяева которой развели огород и сбывали овощи в городе. Направо от входа находилась бодега или склад товаров и земледельческих орудий, налево каза — жилые комнаты. И здесь все двери были открыты настежь. Нативидад и маркиз присоединились к Раймонду в то время, как он, возвратившись к автомобилю, доставал фонарь, чтобы при свете его осмотреть дом. Равнина была все так же безмолвна и тиха. Не говоря ни слова, все вернулись к дому. Не успели они войти в первую комнату, как почувствовали странный запах, тяжелый и терпкий. Они сделали еще несколько шагов — и невольно вскрикнули от ужаса. В комнате царил ужасающий беспорядок, вся мебель была сдвинута или опрокинута. Раймонд едва не упал, поскользнувшись в луже крови. Кровью был залит весь пол… Раймонд и маркиз в смертельной тоске стали звать:

— Мария-Тереза! Мария-Тереза!

И смолкли внезапно, когда кто-то откликнулся.

— Боже мой! — вскричал молодой человек. — Это она. Ее убивают.

И бросился к лестнице, ведущей в верхний этаж, откуда теперь совершенно явственно доносились жалобные стопы… И опять поскользнулся, схватился за ступеньки, стараясь не упасть вниз, и с ужасом отдернул руку: на ней было что-то теплое и липкое — кровь…

Вот он — след, который они так искали… Этот уж не обманет… кровавый след ведет прямо туда, откуда несутся стоны и крики, оглашающие теперь всю гациенду… Они пробежали через две комнаты, где, видимо, также происходила борьба… «Мария-Тереза! Мария-Тереза!» Снова площадка лестницы, дверь в какой-то темный чуланчик. Изнутри доносятся стоны. В этом темном чуланчике — лежащее на полу тело, о которое они спотыкаются… Маркиз и Раймонд — оба падают на колени перед этим телом, обнимают его, приподнимают.

Это не Мария-Тереза. Это Либертад… это только Либертад. И они благодарят Бога за то, что это только Либертад.

Несчастный весь исколот ножами. Куда только его не били — и в грудь, и в спину, и в лицо… Он задыхается, просит воздуха… Его тащат к окну. Начинают допрашивать и узнают, что он смертью искупает свое преступление… Но для Раймонда важно лишь одно — узнать, где его невеста. И, как только умирающий указывает рукой вдаль, по направлению к Сьерре, на тропинку, ведущую в гору, он, как сумасшедший, снова сбегает с лестницы.

Внизу дожидается дядюшка Озу, который тщетно силится успокоить маленького Кристобаля. Мальчуган забрался в автомобиль, нашел там платок своей сестры и снова принялся звать душераздирающим голосом:

— Мария-Тереза! Мария-Тереза!

Увидав Раймонда, ребенок бросается ему на шею с плачем:

— Гадкие! Они увезли ее.

Но Раймонд так грубо отшвырнул его, что ребенок сразу почувствовал: теперь не время плакать, и взрослым не до него. Молодой инженер растерянно озирается во все стороны… Коня! Полцарства за коня!.. Или хотя бы мула… На кой черт ему этот дурацкий автомобиль! Разве в нем проедешь по горным тропинкам, где теперь скачут жрецы Солнца?.. Но мальчик вдруг настораживается. За бодегой, во дворе, ему как будто почудился топот копыт и затем лошадиное ржанье. Вправду он это слышал или ему показалось? Нет ли во дворе конюшни?.. Кристобаль бежит туда — что- то вроде конюшни есть, но в ней одни ламы… жалкие, тощие, с торчащими наружу ребрами… Видимо, они всю жизнь таскали тяжести и теперь вряд ли будут в состоянии поднять и ребенка… Но ведь ламы не ржут, а маленький Кристобаль явственно слышал лошадиное ржанье… Он обходит кругом все постройки и вдруг испуганно жмется к стене: посреди равнины недвижно замер всадник и, кажется, наблюдает за гациендой. А рядом с ним, такое же недвижное, легкое, стройное животное, с тонкими ногами, с длинной шеей, уши настороже — кордильерская лама, очевидно, послушная, как собачка, этому всаднику. Конь и лама. Боже мой! Чего же лучше?.. Вот только всадник тут совсем лишний…

Не успел он это подумать, как конь, брыкнув, кидается в сторону, раздается выстрел — и всадник, раскинув руки, валится на песок. Словно из-под земли вынырнувший человек бросается к коню, хватает его за узду, вскакивает в седло… Это Раймонд. Маленький Кристобаль уже возле него.

— Скажи отцу, что одного я все-таки укокошил и что я добыл себя коня! — кричит ему Раймонд. И поворачивает коня к Сьерре.

Но мальчуган, не отвечая, во всю прыть бежит за ламой, которая, в свою очередь, бежит за всадником, — поймал ее за длинную шерсть и говорит с ней ласково, как надо говорить с ламами, и вскакивает ей на спину, и сжимает ее бока тонкими нервными ножонками… И оба всадника стрелой проносятся мимо дядюшки Озу, в отчаянии напрасно воздевающего к ночному небу длинные костлявые руки…

Тем временем в чуланчике наверху Либертад заканчивает свою мрачную предсмертную исповедь. Нативидад не отпустил маркиза позвать сына, — ребенок тут совсем ни к чему, а присутствие маркиза чрезвычайно важно: ведь только от боя можно узнать все подробности похищения. Делать все равно нечего, пока им не пришлют лошадей. Градоправитель дал знать по телефону и в Кальяо, и в Хорильос: откуда-нибудь должна же подоспеть помощь — и скоро. А главное, хорошо, что у него есть такой свидетель, как маркиз: теперь-то уж начальство не посмеет усомниться в правдивости его донесений относительно человеческих жертв, требуемых религией Солнца… И он продолжает пытливо расспрашивать умирающего Либертада, мучает его до последнего вздоха…

Из показаний несчастного, прерываемых стонами и предсмертными хрипами, выяснилось с полной достоверностью, что похищение готовилось заблаговременно и что уже более двух месяцев назад дочь маркиза де ла Торреса была избрана «невестой солнца» и жертвой для праздника Интерайми.

Тогда-то заговорщики и начали обхаживать боя. В конце концов тот не устоял перед довольно крупной суммой — благо от него требовалось лишь одно: назначенный вечер привести автомобиль, куда ему велят, и не обращать внимания на пассажиров. Он согласился — и ему пообещали выдать двести серебряных солес, причем пятьдесят отсчитали вперед.

— С кем же ты договаривался? — спросил Нативидад.

— Со служащим франко-бельгийского банка. Он иногда бывал у нас в конторе. Его зовут Овьедо.

Маркиз подскочил: Овьедо-Уанья Рунту! Человек, преследовавший их по пятам время поездки в Каямарку. Индеец, одевающийся у Сарате… Если этот негодяй готовил похищение Марии-Терезы в Кальяо, ему, разумеется, было не на руку, что она отправилась в Каямарку, — это расстраивало все его планы… Вот чем объяснялись его ухаживанья и заботы, вот почему он старался, через местную полицию, предостеречь семью маркиза, что в Каямарке им грозит неминуемая опасность и лучше будет поскорей вернуться в Лиму. Может быть, это он прислал в гостиницу и анонимное участливое письмо, которое на самом деле было лишь попыткой направить бедную девушку в расставленную западню.

— Когда тебе назвали день, час и место? — допытывался начальник полиции, хотя злополучный Либертад совсем ослабел и ежеминутно терял сознание.

— Сегодня. Овьедо пришел ко мне и говорит: «Нынче к тебе подойдет человек и скажет: „Диос анки тиурата“; на языке аймара это означает: „Здравствуй!“ Ты сейчас же садись в свою машину и поезжай, не оборачиваясь, что бы позади ни творилось. Куда ехать, по каким улицам и где остановиться — он тебе скажет. Но пока он не велит тебе, ты под страхом смерти не должен останавливаться».

В нескольких обрывающихся фразах умирающий рассказал, как все произошло.

Вскоре после половины седьмого к нему кто-то подошел, тронул его за рукав и произнес: «Диос анки тиурата». Он глянул и едва не бросился бежать — такая страшная голова была у говорившего с ним. До сих пор такие головы бой видел только на индейских кладбищах и решил, что перед ним привидение. Тем не менее, он понимал, что речь идет о его собственной шкуре, а потому выполнил приказ и завел машину. Оборачиваться он не оборачивался, но слышал все и понял, что неизвестные похищают барышню.