— Это, — пояснила она, — сеньор главный инспектор, начальник местной полиции. Надо же было уведомить его о происшедшем. Все обойдется благополучно, если китайцы не будут жаловаться в суд. Я поехала этой дорогой, так как была уверена, что найду его здесь.

— То есть, где именно?

— У малютки Женни. Мы в квартале любви, мой милый Раймонд.

Они не опоздали. Буксирный пароходик только что причалил к пристани, таща за собой большой почтовый пароход Тихоокеанской компании, на котором дядя Франсуа-Гаспар, должно быть, все еще сидел над своей записной книжкой, записывая: «При входе в гавань Кальяо вам прежде всего бросается в глаза…» и так далее, и так далее.

Он обещал посылать путевые заметки в одну из вечерних парижских газет. Если бы он только слышал, с каким энтузиазмом Мария-Тереза говорила о «своем» порте! Французская строительная компания затратила на него 60 миллионов… товары перегружают прямо с палубы в вагоны железной дороги… бассейн шириной в 20.000 с лишним метров… Да, да! вы не шутите…. Ах, как она любит этот город за кипучую жизнь набережной, и судов, и гавани… А вот, погодите, выроют Панамский канал — тогда что будет!.. Возродится былое величие Перу… Перу затмит Сантьяго… О Чили и говорить-то нечего: это будет отплата за поражение 1878 года. Тогда держись и Сан-Франциско…

Раймонд с изумлением слушал, как она называла цифры, точно инженер-строитель, вычисляла барыши, точно подрядчик. Вот умная головка!.. Но это-то ему и нравилось — он терпеть не мог пустых, ни на чем не основанных фантазий, как у дядюшки, который способен был выдумать собственную всемирную историю, строя ее на каких-то химерических гипотезах.

— Все это было бы чудесно, — прибавила она, нахмурив брови, — не делай люди глупостей. Но они снова начинают глупить.

— В каком смысле?

— Да революцию устраивают.

Они вышли на набережную и ждали, когда пароход подойдет к берегу.

— А! И у вас здесь тоже? Мы проездом уже видели одну революцию в Венесуэле и другую в Гуаякиле. Город был объявлен на осадном положении. Уж не знаю, какой генерал им командовал, но только он хотел идти на Кито, где было осаждено законное правительство.

— Да, здесь это, как эпидемия — вдоль всей цепи Анд. И в Боливии тоже неспокойно. И с озера Титикака вести тревожные.

Раймонд сразу заинтересовался.

— Однако, это может помешать мне в задуманном предприятии…

— Да. Я просто не хотела говорить вам сразу… думала отложить на завтра… сегодня ничто не должно нарушать нашей радости… но и окрестности Куско в руках сторонников Гарсии.

— Кто это — Гарсия?

— Он когда-то был влюблен в меня.

— Здесь, кажется, все в вас влюблены, дорогая.

— Если б вы знали, как они мне все надоели!.. Вы понимаете, ведь я приехала из Парижа… На моем первом балу на меня так и сыпались объяснения в любви… Они здесь нестерпимы… Настоящие дети… В особенности этот Гарсия, который поднял всех индейцев вокруг Арекипы и Куско… Он хочет сесть на место нашего президента… Но Вентимилья не так-то легко поддастся.

— Что же — против него высланы войска?

— Да, целых два отряда… Но они, разумеется, не станут драться.

— Чего же они ждут?

— Большого праздника Интерайми.

— Что это за праздник?

— Праздник солнца — у кечуа… Ах, эти индейцы — ужасный народ! Надо вам знать, что три четверти войск — и правительственных, и революционных — состоят из туземцев… Ну, вот они и ждут праздника, чтобы напиться вместе… В конце концов, Гарсии придется удирать в Боливию, но пока гуано, по крайней мере на три месяца, упадет в цене… А это путает все мои расчеты…

Она обернулась к дядюшке, который махал ей с палубы своей записной книжкой, словно носовым платком. Пароход причалил; выкинули сходни. Они поднялись на борт, и Мария-Тереза с радостью расцеловала доброго старика, так удачно выдумавшего приехать в Перу. И, подобно племяннику, дядюшка первым делом спросил ее:

— Ну что? Как дела с гуано?

В семье Озу Марию-Терезу привыкли видеть такой молоденькой, веселой, такой «девочкой», что до сих пор не могли опомниться от ее внезапного решения вернуться в Перу и, заменив умершую мать, принять на себя заведование одной из крупнейших концессий на поставку естественного удобрения — гуано, которое производят тихоокеанские острова.

Но, когда пришло известие о смерти матери, Мария- Тереза не могла не вспомнить, что там, на родине, у нее брат и сестренка, Кристобаль и Изабелла, а отец ее — сам как ребенок и, будучи истым вельможей, умеет только тратить во время наездов в Париж все, что сумела нажить ее мать.

Эта последняя, дочь судостроителя из Бордо, вышла замуж за пленительного маркиза Кристобаля де ла Торреса, состоявшего при перувианском посольстве, как раз в тот момент, когда вельможа этот весьма нуждался в золоте, чтобы позолотить свой герб. Знакомство состоялось на морских купаньях в Понтальяке. А на следующую зиму маркиза переселилась в Перу, привезя с собой, помимо приданого, незаурядный, трезвый ум, большие коммерческие дарования и предприимчивость, — заставившую ее, к большому огорчению мужа, взяться за добывание гуано, в то время как другие разорялись, добывая золото (в Перу его, может быть, больше, чем где бы то ни было, но в стране тогда не было ни путей, ни дорог). Маркиз убедился, что может теперь с легким сердцем черпать полными пригоршнями из кассы, которая беспрестанно пополнялась, и простил жене это неожиданное богатство; а когда жена умерла, он не особенно удивился, найдя в дочери маркизы те же полезные добродетели, какими отличалась мать. Он предоставил дочери полную свободу и был очень благодарен ей за то, что она взяла на себя все серьезные дела.

— А где же мой добрый Кристобаль? — спрашивал дядюшка, зорко следя за выгрузкой своего багажа.

— Он ждал вас только завтра. В географическом обществе, господин Озу, вам готовят торжественный прием.

Оставив на вокзале на сохранение свой чемодан, Франсуа-Гаспар согласился, наконец, сесть в автомобиль, и Мария-Тереза со всей возможной скоростью помчалась в Лиму. Она хотела добраться домой засветло, а в странах Южной Америки сумерки наступают внезапно.

Миновав скопище домиков из алоба — обожженных на солнце кирпичей — и несколько красивых дач, они поехали вдоль длинной топи, поросшей камышом и диким терном и местами прорезанной банановыми и тамариндовыми рощицами, посадками эвкалипта и сосен-араукарий. Все кругом было выжжено солнцем, засухой, не освежаемой ни единой каплей дождя; окрестности Лимы и Кальяо выглядели довольно непривлекательно. Подальше виднелись хижины из бамбука и глины, смешанной с соломой.

Эта выжженная солнцем местность казалась бы совсем унылой, если б не попадавшиеся время от времени гациенды — фермы, окруженные оазисами зелени, плантаций сахарного тростника, маиса и риса. По насыпным глинистым дорожкам, выходившим на главную дорогу, тянулись обозы, конные пастухи гнали стада быков с пастбищ на фермы, и это оживление составляло неожиданный контраст с окружающим бесплодием. Дорога была тряская, но, несмотря на толчки, дядюшка Франсуа-Гаспар все время что-то отмечал в своей записной книжке… Но вот вдали показались первые отроги цепи Анд; вот и купола, и башни колоколен Лимы, придающие ей вид мусульманского города.

Они ехали теперь вдоль Римака — небольшой речушки, скорей ручья, по которому брели, сгибаясь в три погибели, негры-ловцы раков. Они тащили за собой большие мешки, привязанные к поясу и погруженные в воду для того, чтобы сохранить пойманных раков живыми. Раймонд обрадовался: он очень любил раков. Признаваясь в этой маленькой слабости своей спутнице, он был поражен озабоченностью, выражавшейся на ее лице, и осведомился о причине.

— Странно, очень странно, — ответила она, — нигде ни одного индейца.

Они уже въезжали в знаменитый Сьюдад де лос Рейес, «город царей», основанный Конквистадором. Мария-Тереза, любившая Лиму за ее оригинальность, захотела похвастаться ею своему гостю и направила автомобиль в русло Римака, рискуя изорвать шины об острые камешки, заготовленные для мощения берега. И минуту спустя они очутились в живописнейшем уголке. Дома здесь почти исчезали под наружными галереями, прикрепленными к стенам. Эти галереи походили на резные, затейливые ящички, изукрашенные решетками и арабесками, на маленькие подвесные комнатки, кокетливые и таинственные, напоминающие турецкие мушарабие — с той разницей, что из рамок этих галерей выглядывали прехорошенькие мордочки, очаровательные личики, и не думавшие прятаться. Обитательницы Лимы славятся своей красотой и кокетством. В этих кварталах они не выходят на улицу иначе, как закутанные в манту — большую черную шаль, которой драпируют голову и плечи; только южноамериканки умеют так красиво драпировать ее. Подобно гаюку — фате мавров, манта закрывает все лицо, позволяя видеть лишь большие черные глаза. Но порой вуаль распахивалась и Раймонд мог мельком полюбоваться изящной правильностью линий и матовым цветом лица, ставшего еще белее от пребывания в постоянном полумраке. Молодой человек не скрывал своего восхищения, и Мария-Тереза побранила его: