В половине пятого публика начала стучать ногами.
- Начинайте! - кричали в задних рядах.
Но занавес никак не хотел раздвигаться.
Мы, все красные и потные, тянули одеяла изо всех сил.
Трах... веревка лопнула, и занавес шлепнулся прямо на головы артистам. Публика захохотала.
- Дураки! - крикнул я. - Ничего не значит. Представление начинается.
Три большие ветки изображали лес, а перевернутый, покрытый серой пелериной стол - горы.
Облокотившись на скалу и выставив вперед правую ногу, стоял тиран Геслер. (Это был Чарлз Марден). Геслер был в дедушкином мундире. Шитье на мундире мы начистили мелом так, что на него больно было смотреть. Справа у Геслера на груди была приколота пряжка от тетушкиной туфли, слева - кокарда от дедушкиной шляпы.
На голове у него была треуголка, в которую мы воткнули два страусовых пера.
Геслер вытаращил глаза, выпятил нижнюю челюсть, чтобы казаться грозным, прошелся большими шагами по сцене и сказал очень тонким от страха голосом:
- Пусть все оказывают моей шляпе такие же почести, как и мне самому, наместнику короля. Непокорным - голову с плеч.
Ландскнехт - Фред Лангдон - подбежал к нему, стащил с него треуголку и водрузил ее на высокую палку от метлы.
Робкие крестьяне, Уоллес, Блэк и еще несколько мальчиков, в подвернутых чулках и с петушиными перьями на шляпах, гуськом потянулись к палке. Они по очереди останавливались перед треуголкой и низко кланялись.
Все шло очень хорошо.
Но вот наступила самая замечательная сцена. Гордый Телль - это был я, - в плаще и с самострелом за плечами решительно отказывается кланяться шляпе.
- Ах, так!.. - закричал тиран Геслер. - Ты будешь казнен. Впрочем, ты еще можешь спастись. Говорят, что ты отличный стрелок. Сбей яблоко с головы родного сына, и я помилую тебя.
На сцену выполз Перец Виткомб. Он выполз почти на корточках. (Перец играл моего сына - а где же это видано, чтобы сын был выше отца? Вот он и приседал до земли).
На голову Переца Виткомба поставили огромное красное яблоко. Голова у Переца была повязана до самого носа платком, чтобы стрела не попала ему в глаз. Под платком была засунута еще толстая картонка.
- Пусть кровь моего сына падет на твою голову, тиран! - восклицаю я и, выставив вперед ногу, натягиваю лук.
Но Перец, кажется, не особенно-то верит, что я отличный стрелок. Руки у него дрожат, и даже рот открылся от страха.
Я стреляю.
- Ай-ай-ай... - Перец взмахнул руками и сел на пол.
Глаза у него вытаращены, изо рта, как у гончей собаки, болтается язык, а в кончике языка дрожит и покачивается стрела.
- Он убит! - закричала Мэри Уоллес и уткнулась лицом в коленки.
Вся публика соскочила с мест и бросилась на сцену.
- Перец, я не виноват! Зачем ты открыл рот?
Я присел на корточки и с ужасом смотрел на его язык.
Стрела дрожала.
Китти растолкала всех и подбежала к Перецу. Она придержала двумя пальцами кончик языка и выдернула стрелу. Потом она притащила кружку с водой и заставила Переца хорошенько прополоскать рот.
- Что за шум?! Что тут творится?! - раздался вдруг визгливый голос.
Мы все обернулись.
В дверях стояла тетушка.
- Вот не в добрый час принесло, - проворчала под нос Китти.
- У нас театр. Артисты и публика, - сказал я. - Я играл Вильгельма Телля.
- Какие еще Вильгельмы? - закричала тетушка. - Чтобы все сейчас же кончилось. В гостиной сыплется штукатурка. Китти, как вы смели допустить это безобразие? Никаких Вильгельмов! Марш на кухню! Через пять минут чердак должен быть пуст.
Хлопнула дверь, и ступеньки заскрипели под тетушкиными сердитыми ногами.
Так печально кончилось наше первое и последнее представление.
16
Рано утром молочница Салли Квильп привезла в своей тележке вместе с бидонами молока большой шершавый ящик.
Салли Квильп и наша Китти, пыхтя, втащили ящик в коридор и поставили у стенки.
В ящике были яблоки.
Мистрисс Квильп каждую осень доставляла тетушке Эбигэйль яблоки из своего сада.
Зимние запасы были страстью тетушки. С осени наш коридор превращался в настоящий склад: с потолка свешивались коричневые связки сушеных, сморщенных грибов; уцепившись крючком за толстую веревку, покачивался глянцевитый копченый окорок; на полках чинными рядами стояли по росту банки с вареньем; желтая лимонная и розоватая абрикосовая пастила хранилась в выложенных папиросной бумагой жестяных ящиках из-под печенья.
После обеда тетушка Эбигэйль позвала меня.
- Том, помоги мне распаковать и разобрать яблоки.
Ящик сверху был забит досками. Одну за другой я поддел их большим кухонным ножом, и они с треском поднялись и стали торчком.
Крепкий запах холодных яблок и стружек вырвался, заполнил все углы и сразу прогнал сладковатый землистый дух грибов и соленый домашний запах ветчины.
Я вынимал яблоки; тетушка перетирала их и раскладывала на две кучки. В левую попадали подбитые и подмороженные. Подбитые и подмороженные тетушка пускала в первую голову на компот и пироги.
В коридоре было холодно. Пальцы у меня застыли и перестали слушаться. Холодные, гладкие яблоки то и дело выскальзывали из рук.
Тетушка Эбигэйль плотно закуталась в свой серый платок и концы его завязала на спине толстым узлом. Кончик носа у нее покраснел.
Вдруг тетушка вскрикнула и выронила яблоко. Оно глухо стукнуло и покатилось по полу.
В конце коридора появился дедушка с длинной трубкой в зубах.
Тетушка Эбигэйль не выносила курения. Одна мысль о дыме приводила ее в ужас. От запаха табака - уверяла она - у нее делались мигрени и сердцебиение, дым у нее вызывал головокружение и резь в глазах.
С тех пор как тетушка переселилась к брату, табак навсегда был изгнан из дома Нёттер.
Дедушка не мог жить без трубки, но из-за тетушки ему приходилось курить в саду или в конюшне у Джипси. Когда шел дождь, он приходил ко мне наверх и курил в форточку.
- Даниэль! Боже мой! Даниэль! Что вы со мной делаете?
Дедушка спокойно вынул трубку изо рта, легкое белое облачко растаяло в воздухе.
- Этот ужасный табак... Мне дурно... Китти, воды!
Тетушка опустилась на стул, голова у нее беспомощно склонилась набок.
