Как на заседаниях, так и за пределами помещения, отведенного местному совету в стенах церкви, доктор Джаванда редко смотрела Говарду в лицо. Его всегда потешало это неумение скрывать свою неприязнь; он на глазах оживлялся, становился предупредительным и необычайно куртуазным.

– Сегодня приема нет?

– Нет, – отрезала Парминдер, роясь в сумочке.

Тут Морин не утерпела.

– Ужасная весть, – выговорила она своим хриплым, скрипучим голосом. – Барри Фейрбразер.

– Ммм, – протянула Парминдер, но спохватилась. – А что с ним?

Прожив в Пэгфорде шестнадцать лет, Парминдер так и не избавилась от бирмингемского говора. Резкая вертикальная морщина между бровями придавала ей вечно напряженный вид – иногда сердитый, иногда сосредоточенный.

– Умер, – выпалила Морин, жадно вглядываясь в ее хмурое лицо. – Вчера вечером. Я сама только что от Говарда узнала.

Парминдер застыла, не вынимая руку из сумочки. Затем ее взгляд скользнул в сторону Говарда.

– Упал замертво на стоянке у гольф-клуба, – подтвердил Говард. – Майлз там был, все видел.

Проходила секунда за секундой.

– Это шутка? – требовательно спросила Парминдер; в ее тоне зазвучала взвинченность.

– Какие могут быть шутки? – Морин упивалась своим возмущением. – Такими вещами не шутят.

С грохотом опустив на стеклянный прилавок бутылку растительного масла, Парминдер ушла.

– Нет, надо же! – подхлестывала себя Морин. – «Это шутка?» Какая прелесть!

– У нее шок, – рассудил Говард, глядя, как Парминдер в развевающемся пальто спешит через площадь. – Горевать будет почище вдовы. Помяни мое слово, самое интересное еще впереди, – добавил он, лениво почесывая складку живота, которая время от времени донимала его зудом. – Поглядим, что у нее…

Он не договорил, но это не имело значения: Морин прекрасно понимала, к чему клонит Говард. Провожая глазами доктора Джаванду, пока та не скрылась за углом, оба думали об одном и том же – о случайной вакансии, но видели в ней не свободное место, а волшебную шкатулку, сулившую массу возможностей.

Бывший дом викария, Олд-Викеридж, был последним и самым шикарным особняком на Черч-роу. Окруженный большим участком, он стоял у самого подножья холма, фасадом к церкви Архангела Михаила и Всех Святых.

На подходе к дому Парминдер перешла на бег; у двери пришлось повозиться с тугим замком. Она не могла поверить, пока не услышала эту весть от кого-нибудь еще, от кого угодно, а в кухне уже зловеще трезвонил телефон.

– Да?

– Это Викрам.

Муж Парминдер был кардиохирургом в Юго-Западной клинической больнице Ярвила и не имел привычки звонить с работы. Парминдер до боли сжала пальцами телефонную трубку.

– Случайно услышал. Вероятно, это аневризма. Попросил Хью Джеффриса ускорить вскрытие. Мэри будет легче, если она узнает, что это было. Возможно, они уже сейчас им занимаются.

– Понятно, – прошептала Парминдер.

– Сюда приезжала Тесса Уолл, – сообщил он. – Позвони Тессе.

– Да, – сказала Парминдер, – хорошо.

Однако, повесив трубку, она опустилась на кухонный стул, невидящими глазами уставилась в окно, на задний двор, и прижала пальцы к губам.

Все рухнуло. И неважно, что все осталось на месте: стены, стулья, фотографии детей. Каждый атом взорвался изнутри и тотчас же перестроился; видимость постоянства и надежности вызывала теперь лишь насмешку: тронь – и все развалится, тонкое и непрочное, как бумага.

Мысли вышли из-под ее власти; они тоже рассыпались, и на поверхность всплыли, чтобы тут же скрыться из виду, случайные обрывки воспоминаний: танец с Барри на встрече Нового года у Тессы с Колином; нелепый разговор по дороге с заседания совета.

«У вас дом бычком», – сказала она ему.

«Дом бычком? Это как?»

«Сзади шире, чем спереди. Это к счастью. Но выходит на Т-образный перекресток. Это к несчастью».

«Значит, в плане счастья у нас ни то ни се», – сказал Барри.

Наверное, у него уже тогда опасно набухла артерия, но они с ним этого не знали. Парминдер слепо перебралась из кухни в темноватую гостиную, где в любую погоду царил полумрак, потому что свет загораживала самая обыкновенная сосна. Парминдер ненавидела эту сосну, но они с Викрамом знали, что соседи поднимут шум, если ее спилить.

Парминдер не находила себе места. По коридору, в кухню, к телефону, позвонить Тессе Уолл; но та не брала трубку. Видимо, на работе. Парминдер в ознобе присела на тот же кухонный стул.

Ее скорбь была сильна и неукротима, как злая сила, вырвавшаяся из подвала. Барри, коротышка-бородач Барри, друг, союзник.

Точно так же умер ее отец. Ей было тогда пятнадцать; они вернулись из города, а он лежал ничком на газоне, рядом с косилкой; солнце обжигало его затылок. Внезапная смерть была противна природе Парминдер. Длительное угасание, которое многих страшит, виделось ей утешительной перспективой: все можно уладить и привести в порядок, со всеми проститься…

Ладони ее по-прежнему накрывали рот. С плаката, прикнопленного к пробковой доске, на нее строго и ласково смотрел гуру Нанак[3].

(Викрам сразу невзлюбил этот плакат.

– Что он здесь делает?

– Мне нравится, – с вызовом ответила она.)

Барри мертв.

Она подавила в себе сильнейшее желание дать волю слезам; мать всегда корила ее за бесчувственность, особенно после смерти отца, когда другие ее дочери вместе с тетками и двоюродными сестрами причитали в голос и били себя в грудь. «А ведь ты была его любимицей!» Но Парминдер запирала невыплаканные слезы глубоко внутри, где они перерождались, будто по воле алхимика, чтобы вернуться в этот мир лавой ярости, которая время от времени обрушивалась на ее детей и на дежурных медрегистраторов.

Сейчас у нее перед глазами так и маячили Говард и Морин за прилавком своего магазинчика: один – необъятный, другая – костлявая; они взирали на нее с высоты своей осведомленности, когда сообщали о смерти ее друга. В почти желанном приливе ярости и ненависти она подумала: «А ведь они рады. Думают, что теперь возьмут верх». Парминдер снова вскочила, стремительно перешла в гостиную и взяла с полки свою новую священную книгу, «Саинчис». Открыв ее наугад, она прочла без малейшего удивления, как будто увидела в зеркале свое опустошенное лицо: «О разум, мир есть глубокая, темная пропасть. Со всех сторон Смерть забрасывает свою сеть».

Дверь в кабинет воспитательной работы в общеобразовательной школе «Уинтердаун» вела из школьной библиотеки. В этой комнатушке даже не было окон: освещалась она единственной лампой дневного света.

Тесса Уолл, главный педагог-психолог и жена заместителя директора школы, зашла туда в половине одиннадцатого, изнемогая от усталости, с чашкой крепкого растворимого кофе, которую принесла с собой из учительской. Эта невысокая, полная, некрасивая женщина сама стригла себе волосы (седеющая короткая челка нередко получалась кривой), носила одежду кустарного типа из домотканой материи и предпочитала украшения из бисера и деревянных бусин. Сегодня на ней была длинная юбка, будто сшитая из дерюги, а сверху – толстый мешковатый кардиган горохово-зеленого цвета. Она почти никогда не смотрелась в большие зеркала и бойкотировала магазины с зеркальными стенами.

Чтобы ее кабинет не слишком напоминал тюремную камеру, Тесса повесила там непальскую картинку, которая сохранилась у нее со студенческих лет: радужный листок с ярко-желтым солнцем и луной, от которых исходили стилизованные волнообразные лучи. Все остальные голые крашеные поверхности занимали разнообразные плакаты, которые либо давали полезные советы, как поднять самооценку, либо приводили телефонные номера, по которым можно анонимно получить помощь по целому ряду вопросов физического и эмоционального здоровья. Когда в прошлый раз сюда зашла директриса, она не удержалась от саркастического замечания.