И вот теперь, после публикации в «Гласности» всех этих материалов (реакция в Кремле, по-видимому, была очень острая), первый секретарь компартии Грузии Патиашвили впервые пригласил к себе делегацию турок-месхетинцев и пообещал им возвращение на родину (кстати говоря, не выполненное до сих пор).

И бывшего директора Государственного архива тоже вызвал к себе, вернул ему партийный билет и сказал:

– На, возьми, и в архив возвращайся.

– Не нужен мне ваш билет, я хочу публикации документов.

– Ну, какой ты упрямый, будь же человеком. Напечатаем мы всё, но дай нам хотя бы отпраздновать семидесятилетие советской власти.

Однажды Гамсахурдия приехал вместе с замечательным красавцем и своим другом Мерабом Коставой, и мне пришлось опубликовать «Заявление» Мераба. Было неудобно объяснять, что печатать этот текст не стоит – он ставит их в глупое положение. Дело в том, что когда их обоих арестовали в Тбилиси, Мераб со своим героическим характером ни на какие сделки со следователями не пошел, запугать себя не дал, получил лагерный срок и достойно его отсидел. А Звиад сломался, довольно скоро за его подписью появилась статья в тбилисской газете и, кажется, он даже выступил по телевидению с рассказом о том, как агенты ЦРУ заставили его оклеветать родную цветущую Грузию и весь советский народ. Пакость заключалась еще и в том, что он дал показания на двух французских журналистов, которые перевезли его рукописи за границу, и тем, конечно, было отказано в аккредитации, и они были высланы из СССР. Иностранных журналистов, кроме Звиада, не сдавал никто даже из каявшихся советских диссидентов.

Вопреки крикам советской печати о том, что все иностранные журналисты – шпионы и только и живут возможностью оклеветать СССР и разжечь недовольство в стране, на самом деле почти никто из журналистов диссидентам не помогал. Во-первых, многие из них, вроде Эдмунда Стивенса, были или куплены с потрохами, или просто были агентами КГБ вроде Виктора Луи. Во-вторых, существовал (неопровержимый в трудных советских условиях) журналистский принцип – ты должен описывать события, а не принимать в них участие. Да и вообще, три года ты в Москве, потом в Бирме, потом в Аргентине – пусть люди сами устраивают свои дела. Наконец, из СССР неукоснительно высылали журналистов, замеченных в нежелательных связях. И кроме нескольких американских газет и журналов («Нью-Йорк Таймс», «Вашингтон Пост») ни одна из редакций высланных журналистов не поддерживала. Если тебя выслали, значит, ты не сумел правильно вести себя в стране, куда тебя послали, значит, ты недостаточно хороший журналист и это зачастую наносило серьезный ущерб карьере. Иностранные журналисты предпочитали не рисковать. Заложить французов, которые, слава богу, знали, где находится Грузия, а тут еще захотели тебе помочь, было уж совсем недостойно.

Но Мераб со стоящим у него за спиной Звиадом положил мне на стол заявление о том, что покаяние Звиада было их совместным продуманным решением, нужда в котором объяснялась необходимостью сохранения демократического движения в Грузии. Отказать Мерабу в публикации я не мог, и заявление появилось в седьмом номере «Гласности».

Лара Богораз, усмехнувшись, сказала по этому поводу:

– Это как в грузинском анекдоте. Во время застолья кто-то пукнул. За столом было много людей, говорили, шумели, кто-то сидевший рядом это услышал, большинство – нет. Но тамада встал и благородно воскликнул: «Мы все клянемся, что считаем пук нашего дорогого друга Гиви небывшим».

Со времени покаяния Звиада прошло уже много лет, о нем забыли, да и относились к таким вещам довольно спокойно – не все в силах выдержать тюрьму, и нельзя от человека этого требовать.

В «Гласности» никогда всерьез не комментировали, казалось бы, такие свободные и даже критические (да и как скажешь иначе в сравнении с предыдущими годами) материалы газеты «Московская правда», передачи «Взгляд», «Время», некоторые сводки новостей. Там работали славные ребята, комсомольцы и молодые члены партии из особо привилегированного и доверенного Иновещания Всесоюзного радио, большинство из которых (были они, конечно, разными, что и проявилось потом в их судьбах) хотели воспользоваться внезапно дарованной им свободой – но что они понимали в окружавшем их бурном мире? Да и те, кто внезапно даровал им ненадолго эту свободу (председатель Гостелерадио генерал-лейтенант КГБ Аксёнов), хорошо понимали, что ничего дурного эти веселые ребята не сделают, что они свои, воспитаны советской властью и не зря попали (были хорошо проверены перед этим) сперва на Иновещание, а потом и на телевидение.

Да, эти хорошо воспитанные ребята вполне понимали (при всем своем веселье) правила игры. Им не приходило в голову хотя бы цитировать (я уж не говорю – регулярно приглашать) вполне умеренных сторонников Горбачева: Андрея Сахарова, Ларису Богораз, Сергея Ковалева. Но что было гораздо хуже – их, глашатаев свободы, совершенно не интересовали политические лагеря, и что было уж совсем непростительно – они в упор не видели разлившегося по стране моря свободной самиздатской печати. А между тем именно там был весь народ со множеством своих проблем и несчастий; именно туда попадали все новые, «непроходимые» в советской печати результаты научных диспутов в академических городках о будущем экономики, внешней и внутренней политике и даже новых формах искусства. Ни разу эти свободные молодые люди не заметили травлю, которой неуклонно подвергались их менее воспитанные властью коллеги. Им даже в голову не приходило хотя бы упомянуть такую знакомую аббревиатуру: КГБ. Лучшие из них теперь говорят в редких интервью, что ничего не понимали, не использовали свои возможности так, как следовало, но большинство славят ту свою, прежнюю, предоставленную им КГБ свободу, стараясь не вспоминать о доверии, оказанном им КГБ. Потом они все перешли на НТВ под прямое покровительство генерала КГБ Филиппа Бобкова, заместителя Гусинского. Впрочем, если бы они были иными, более сообразительными и жесткими, с ними боролись бы так же, как с нами, и той свободы, которой они пользовались, у них бы не было. А ведь они очень многое видели, но даже сейчас, многое понимая, никто из них не описал то время.

Единственным исключением стал редактор «Московской правды» Михаил Полторанин. Его книга «Власть в тротиловом эквиваленте. Наследие царя Бориса» (М.: ЭКСМО, 2010) в своей фактографической части поразительно интересна, как, впрочем, и автопортрет советского журналиста.

Называя себя (и не без оснований) «демократом первой волны», но уже советской, перестроечной, Полторанин, как и полагается корреспонденту «Правды», замечает только секретарей райкомов и обкомов, в лучшем случае – директоров заводов. Он в упор не видит демократического движения – у Полторанина, члена Межрегиональной группы, даже для Сахарова нет в воспоминаниях ни строчки, зато Собчак и Ельцин – повсюду. Ничего практически не пишет, а главное – не знает, о «Демократической России», «Мемориале», даже о «Гласности», хотя мы с ним были довольно хорошо знакомы, даже одну из частей конференции «КГБ: вчера, сегодня, завтра» я проводил (конечно, с его согласия) в зале министерства печати, когда он уже стал министром. И этого он не боялся, просто ничего не понимал, и все это было ему чуждо. Хотя сам же пишет: «Группка ушлых ребят (партийно-кагебистская мафия) готовила страну к расчленению, чтобы прибрать к рукам богатую недрами Россию, с населением, которому было все до лампочки».

Да не до лампочки было населению, только надо было ему, а не Ельцину помогать. Полторанин – ведь это его мир – уже тогда видит и мельком пишет о том, как молодые люди из Международного отдела ЦК КПСС и Первого главного управления КГБ уводят за границу золотой запас СССР, создают коммерческие фирмы. Полторанин внятно называет первых русских олигархов «выкормышами КГБ», довольно прямо упоминает о влиянии КГБ на Ельцина, но не способен сделать естественный вывод.