Литмир - Электронная Библиотека
A
A

Глава I

Первые дни после освобождения и создание журнала «Гласность»

«Перестройка в тюрьме» – последняя глава моих «Тюремных записок» – о том, почему именно мое освобождение в феврале 1987 года стало сенсационной мировой новостью: после возвращения из ссылки Сахарова из тюрем и лагерей в СССР освобождают политзаключенных. Из десяти первых освобожденных лишь трое жили в Москве. Но Юра Шиханович по личным причинам не хотел никого видеть, а Сергей Ковалев был реабилитирован, но не возвращен из ссылки в Твери. К тому же он не хотел встречаться с журналистами, а его ссылка не вызывала у журналистов такого интереса, как освобождение прямо из политической тюрьмы. Впрочем, возвращение из Горького Сахарова было еще большей журналистской сенсацией, и Андрей Дмитриевич, как и я, никому не отказывал в интервью.

Было ясно, что все это вполне устраивает советские власти. Я был мгновенно прописан у себя дома в Москве несмотря на то, что мой военный билет за годы бесконечных обысков куда-то делся. А ведь между первым и вторым сроком у меня был надзор: было разрешено жить только в соседних с Московской областях. Мне и тогда было очевидно, а сегодня видно по документам, что нашим освобождением, так же как убийствами и истязаниями в лагерях и тюрьмах тех, кто не подходил по их меркам и интересам для освобождения, успешно занимался Комитет государственной безопасности.

Недели две у моего дома постоянно стояли по несколько машин газетчиков и телевизионщиков со всего мира, целыми днями я отвечал на их вопросы – иногда довольно бессмысленные, поскольку большинство журналистов не могло понять, что такое советские политические лагеря и тюрьмы, за что и на какие сроки в них оказываются граждане страны Советов. Это были чуть ли не сотни материалов во всем мире, журнал «Ньюсвик» в каждом номере давал кроме все новых интервью еще и мои фотографии: то с семьей, то в одиночку. Хотя в своих бесконечных интервью я и говорил о гибели в соседних камерах в Чистополе Толи Марченко и Марка Морозова, о сотнях заключенных в политических лагерях и тюрьмах, и тысячах – в уголовных лагерях и психушках, по политическим причинам все еще ждущих освобождения, по сути своей сама эта компания создавала Горбачеву репутацию борца с репрессиями, а Советскому Союзу – страны, успешно идущей по пути к демократии. Эти интервью, как и ежедневные напоминания Сахарова, бесспорно, способствовали скорейшему освобождению и моих соседей по Чистопольской тюрьме и сотоварищей по другим тюрьмам и лагерям, а потому я считал их необходимыми, хотя адвокат Софья Васильевна Каллистратова была против.

В «Новом мире» со мной заключили договор и даже выплатили какой-то аванс за предисловие к прозе Алексея Ремизова, до этого печатавшейся только в Париже. Игорь Виноградов и Анатолий Стреляный, с которыми я был знаком еще до ареста, пересмотрели статьи, написанные мной в последние месяцы в тюрьме. Виноградов попросил на память заметку об «Исповеди Ставрогина», пропущенной главе из «Бесов» Достоевского, – ему не хотелось ее печатать, хотя там были принципиально новые вещи (например, не замеченные тогда исследователями заметки Н. Минского, повторяющие воспоминания Н. Страхова): я не забыл об этом даже в тюрьме. Другая моя небольшая статья, написанная в карцере (и даже во время голодовки) в Чистопольской тюрьме, была об имевшемся в моей библиотеке «Молитвеннике православных воинов» – бесспорном свидетельстве того, что масоны активно участвовали в подготовке Февральской революции и в антивоенной и антиправительственной пропаганде в 1914–1917 годах. Виноградов ее не взял: «И без того повсюду ищут масонов и во всем их винят». На мой взгляд, важнее была правда, чем умолчание из лучших намерений, но я не возражал – советский двусмысленный и осторожный либерализм «Нового мира» был мне не интересен. Стреляный, перелистывая страницы большой статьи о музеях, со вздохом сказал: «Очень любопытно, но написано как жалоба в прокуратуру».

Это было точное определение – двенадцать лет со времени первого ареста, кроме недолгого перерыва между сроками в Боровске, я почти ничего другого не писал.

В Москве, благодаря тому, что прежде чем стать новым редактором «Бюллетеня В» в 1982 году (после арестов Ивана Ковалева, Алексея Смирнова и эмиграции Владимира Тольца), я ввел минимальные формы конспирации2, была на свободе практически вся редакция бюллетеня. Только Федя Кизелов, за которым начали ходить по пятам, опасаясь ареста, уехал за границу. Именно его поначалу в КГБ считали редактором «Бюллетеня В», поскольку он выполнял самую открытую и рискованную часть работы – поддерживал постоянные связи с Еленой Георгиевной Боннэр, Лизой Алексеевой, Софьей Васильевной Каллистратовой. Это было необходимо и для получения новой информации, и во многих случаях – для пересылки «Бюллетеня В» за границу. «Хроники текущих событий» в это время практически не существовало, и наши выходившие каждые десять дней 30–50 страниц информации были основным источником сведений об СССР для Радио Свобода, ВВС, «Голоса Америки».

Вызывала подозрения у КГБ и отважная Лена Санникова, попытавшаяся продолжить издание «Бюллетеня В» в основном для того, чтобы отвести от меня обвинение в его редактировании. Но я уже примерно через месяц сам сказал об этом удивленным следователям: было ясно, что недели через две они это поймут, а мне хотелось лишить их удовольствия разоблачать меня и доказывать, что именно я – редактор, с помощью найденных ими, но не сразу понятых моих рукописей3 и откровенных показаний переписчика.

В Москве сотрудниками «Бюллетеня В» были замечательный математик Лена Кулинская (ее первый муж Володя – единственный неизвестный КГБ курьер, который собирал у всех материалы и привозил мне в Боровск), вернувшаяся из ссылки Таня Трусова, уже готовая к аресту – материалы о ней открыто собирали – безумно храбрая Ася Лащивер и испытавший больше всех остальных Кирилл Попов.

Впервые за четыре-пять лет я мог открыто приглашать их в свою московскую квартиру и частью там, частью – на прогулках, чтобы не все становилось известно КГБ, обсуждать, что нужно делать дальше. По-прежнему, как и четыре года назад, когда все оставшиеся на воле, и особенно Таня Трусова и Ася Лащивер, самоотверженно помогали моей жене Тамаре и детям, прорывались на закрытые заседания суда в Калуге (Аню и Таню снимали с электричек), ни у кого из сотрудников бюллетеня не было и тени страха. А ведь для него по-прежнему были серьезные основания.

Всем нам было ясно, что роль свободной печати в новых условиях безмерно возрастает. Впрочем, создавать или восстанавливать предстояло совсем новый тип издания. Экономические, социальные проблемы, перспективы политических перемен в стране должны были занять главенствующие места. Это сказалось и на объеме – уже со второго номера он превратился в «толстый» ежемесячный журнал.

Почти единодушно было выбрано название «Гласность» в память о реформах Александра II и статье Солженицына, но и с прямым противопоставлением двусмысленным выступлениям Горбачева. Года через два одна из газет выделила Асе целую полосу для статьи «Гласность» Григорьянца и гласность Горбачева» – в статье, естественно, особого сходства между ними не было найдено.

Для первого номера журнала дал большое интервью Андрей Дмитриевич – это была его первая публикация в Советском Союзе после возвращения из ссылки. При этом он вполне разумно отказался войти в состав редколлегии, слегка обидев меня, не понимавшего вполне его масштаба и реальной всемирной славы, замечанием:

– Если я стану членом редколлегии, все скажут, что это Сахаров решил издавать журнал, а это не так.

Мое предложение другим известным и представлявшим разные группы диссидентам стать членами редколлегии – с тем, чтобы их материалы, их взгляды, их представления о настоящем и будущем страны появлялись на страницах журнала, – после некоторого размышления почти все отклонили (хотя поначалу все охотно согласились, поскольку понимали, сколь остро необходим серьезный оппозиционный журнал). И это уже было знамением нового, не сразу мной понятого, времени. Единства, созданного тюрьмой, больше не было – началось отчетливое размежевание политических позиций.

вернуться

2

Вопреки мнению П. Г. Григоренко и многих других диссидентов, что «в подполье можно встретить только крыс».

вернуться

3

У меня, благодаря принятым мерам предосторожности, кроме лежащей на столе редакционной статьи, ничего не нашли (Федя Кизелов устроил в подвале дома хитроумный тайник, который во время трех обысков так и не был найден).

2
{"b":"645285","o":1}