Я оставила раковину остывать на голой земле. Развернула вчерашний подарок Эйкинэ – мёда оставалось мало, но я порадовалась, что сдержалась вчера и не съела все, что она мне принесла. Украсила горячую лепешку сотой. И после стольких приготовлений наконец откусила кусочек.

Я даже зажмурилась от удовольствия.

Нет, тесто не стало мягким. До круассана лепешке было, как до луны. Но мед и тепло сделали свое дело, и теперь она больше не напоминала пресный сухарь.

Настал черед черноземного варева.

Раковина уже остыла, ее можно было держать в руках, не обжигаясь. Я сделала аккуратный глоток.

Скажу честно, это было ужасно. Напиток был горьким и кислым одновременно, и с бобами я все-таки переборщила. Вкус был невероятно насыщенным, а само варево густым, как кисель. Но я все-таки приготовила первый доисторический эспрессо.

Прошел почти год с тех пор, как я пила в последний раз нормальный кофе. Не исключено, что даже эспрессо из пятизвездочного мишленовского ресторана показался бы мне сейчас редкой гадостью. Просто потому, что я отвыкла от этого вкуса.

Второй глоток пошел уже лучше. К третьему я поняла, что буду экспериментировать еще – со степенью обжарки, количеством воды и смеси, но не остановлюсь.

Я доела лепешку, запивая ее крохотными глотками ядрёного эспрессо эпохи неолита.

До чего приятно было ощутить знакомое сочетание вкуса – сладости и горечи одновременно! Если бы в прошлой своей жизни я курила, то, наверное, сейчас вместо этого сушила бы всевозможные листья, пробуя их на вкус. Привычные ритуалы делают человека счастливым. Пусть и ненадолго.

Я вспомнила, какая тишина воцарялась на кухне после того, как родители делали по глотку утреннего кофе. Первым тишину всегда прерывал папа – истинный кофеман. «Вот теперь действительно доброе утро», – говорил он, и мама всегда улыбалась.

Как давно я не видела их! И вряд ли увижу вновь…

Одинаково ли тянулось для нас время, и прошел ли в их мире такой же год, как и здесь, в Нуатле? Как поступили они, когда нашли мой Швинн на парковке, а после рюкзак на берегу моря? Выводы о моем самоубийстве напрашивались сами собой. Как они пережили это и поверили ли?.. Я сделала последний глоток, в раковине осталась вязкая кашица. Проглотила остатки лепешки и облизала мёд с пальцев.

А после ноги сами понесли меня к океану.

Я знала выход. Давно знала.

Зурия подсказала мне его, когда рассказывала о природе стихийной магии и о том, как когда-то она была неделима для жителей Нуатла. Если я могла общаться с огнем, то, может, у меня получится поговорить и с водой?

Вода была иной стихией, сильно отличающейся от пламени. Мягкой, текучей, умиротворяющей. Именно поэтому океану удалось успокоить меня в тот раз после ритуала.

Конечно, нельзя было забывать о жрецах Океана, которые служили Асгейрру в Сердце Мира. Точно так же, как и жрецы Огня, они могли ощутить мое обращение к стихии, но что с того? Они и так знали, где я. Их интересовал только Анкхарат и тот факт, что я могу попытаться отыскать его при помощи стихии.

Океан был немым свидетелем тысячелетней истории человечества. Он мог рассказать лучше любых книг историю ушедших под воду земель. Читая мифы, мы видели под водой целый мир. А для древних людей «миром» был именно Нуатл с его столицей, прозванной Сердцем Мира.

Я шагнула в воду. Серые волны скользнули по моим лодыжкам. Я привыкла к холоду. Если спишь в ворохе соломы на голой земле, не может быть иначе.

Знаю, тебе о многом предстоит рассказать мне… Но прежде покажи мне родителей. Покажи тот берег, на котором остались рюкзак и открытая бутылка вина. Кроссовки, наверное, успело занести песком. Их откопали?

«Зачем разуваться, если собираешься топиться?» На этот вопрос нет ответа. Как и на тот, как можно уйти из жизни, когда куплены билеты и вещи собраны для переезда. «Она собиралась во Францию».

Я слышу голос.

Мама.

Окаменевший, ломкий голос, не верящий в происходящее. Другие голоса задают ей вопросы.

Папа говорит: «Хватит». Это не тот жизнерадостный голос, это не то действительно доброе утро. С тех пор, как на городской парковке найден брошенный велосипед, а на пляже мои вещи, ни одно утро не бывает для них добрым.

«Она собиралась оставить остров и никогда сюда не возвращаться, – говорит мама. – Зачем ей было оставаться навсегда в этом море, на этом берегу?»

Это разумный довод, мама, но его не слышат.

«Вашей дочери прописали антидепрессанты. Она регулярно принимала их?»

Ответ в опустевшей квартире с собранными чемоданами по центру – на кухонном столе баночка, купленная по рецепту. В ней полным-полном таблеток.

Раз не пила, а рецепт был выписан, то все ясно.

Мой голос – это шепот прибоя, и мама оборачивается к морю. Она смотрит на море так внимательно, словно ждет, что я сейчас выплыву обратно. Что все это лишь шутка. Розыгрыш. Ошибка.

Я маню ее к океану, хочу, чтобы она коснулась воды. Тогда я смогу подарить ей капельку того спокойствия, которое способна дарить стихия.

Мама идет по песку, медленно, завороженно, как очарованная колдуньей принцесса. Слишком медленно.

Ее окликает папа. Он катит перед собой мой «Швинн» с облупленной краской на раме. Мама останавливается. В шаге от воды.

Мама!

Поздно, папа обнимает ее и уводит от океана. Он не хочет рисковать.

«Выпьем кофе», – говорит он.

Океан шелестит прибоем, разлетаются искрами недовольные волны. Мама еще вернется на этот берег. Я знаю. И я буду ее ждать.

А пока… я решаюсь на невозможное, решаюсь попросить у воды показать Питера и Хлою. Какими океан и этот берег запомнили их.

Я слышу, как Питер рассказывает о древних наскальных рисунках. Он сидит на песке и сосредоточенно разводит в каменной ступке ярко-красную краску, подливая океанической воды. Это особая смесь из красной глины, золы и жира. Питер погружает в краску ладонь и касается камня. На нем остается ярко-красный отпечаток.

Питер пускается в рассуждения о древних художниках, которые оставили десяток отпечатков своих рук в пещере во Франции. Он говорит о знаменитой сцене охоты и изображенных на потолках бизонах, лошадях. Когда ты смотришь на эти рисунки, говорит он, создается полное впечатление, что животные бегут по потолку. Они были невероятными художниками, Майя, попробуй и ты, нарисуй что-нибудь одними только руками…

Волна вдруг вытолкнула меня из воспоминаний, накрыла с головой. Течение протащило по гальке.

Мои ладони были красными, но не от краски. Я расцарапала их о камни.

Пляж превратился в болото. На поверхности океана росли волны, и они ярились, заливая берег.

Я, конечно, решила, что это последствия моего общения со стихией, и не сразу поняла, что это не так. Громыхая, как сорвавшаяся с горы телега, высокая волна пронеслась по океану, и на всей скорости влетела в деревья на берегу, справа от меня. Захрустели под напором воды стволы. Орали запутавшиеся в ветвях птицы, которые остались живы к этому моменту.

Страх перед могуществом стихии парализовал меня, пригвоздил к месту, и я не сразу побежала прочь. Вместе со мной течение устремилось вглубь острова. Холодная морская вода бурлила и пенилась, подхватывая трофеи на своем пути: ветки, листья, молодые тонкие деревца. Кожаная одежда набухла и разом потяжелела.

Хотя лагерь был сравнительно недалеко, обратная дорога заняла куда больше времени. А еще я чуть не промахнулась и не пробежала мимо. Наши плетеные дома не были рассчитаны на девятый вал. Те, что плохо держались, просто смыло в лес, другие шалаши были затоплены по самую крышу. Я добралась до лагеря, когда и лагеря-то уже не было.

Безмолвные сестры не растерялись и спасли то, что ценили больше всего – бобы. Те самые бобы, что мы собирали столько времени, а я пустила на эксперименты по сотворению кофе.

Женщины поднимали высоко над головами кожаные узлы, из прорех в которых нет-нет, да высыпались крошечные зернышки. Они несли их в больших раковинах, плетеных корзинах, в узлах из шкур, одним словом, в чем угодно. Мне даже стало стыдно, что я спасала собственную жизнь, а не урожай. Но обо мне подумали за меня. И тут же вручили корзинку. Пришлось прижать ее к груди, чтобы дно не касалось воды, уровень которой уже достигал бедер.