Я не сказала этого вслух, но Эйкинэ и без того поняла. Она коснулась моей руки.

– Надо верить.

– Я прокляла его, – прошептала я. – В тот день, когда он отказался от меня.

– Не дай сломить себя. А проклятия можно снять.

– Это если он еще жив… – шмыгнула я носом.

– Даже не думай о таком! Он жив.

Мне казалось, я понимаю, почему она так снисходительна ко мне.

Бывшей жрице была доступна любовь. Своего черного гиганта она любила открыто и прилюдно, ну, в рамках приличий, разумеется. Она не задавалась вопросом, что это за чувства и какой ярлык на них лучше навесить, просто бросилась с головой в эту безграничную нежность и наслаждение, последовав за своим гигантом, куда тому было приказано.

Сомневаюсь, что ни одна девочка Нуатла никогда не испытала хоть какое-то подобие любви. В детстве они наверняка влюблялись в старших братьев, друзей по играм, может быть, даже отцов, но очень и очень скоро девичье сердце разбивались о суровую реальность – чувства были не нужны мужчинам. Только детям.

Единственной заботой первобытной женщины было рожать детей. Ради этого ее отдавали в другое племя, если за нее предлагали хорошую цену и сама она была здоровой, а значит, потенциально хорошей матерью. Ни в чужом, ни в своем племени она не знала счастья. Она проводила ночи с разными мужчинами и вряд ли кто-то из них заводил речь о чувствах.

По меркам Нуатла, я угодила на вершину женского счастья.

Не встреть я Асгейрра и огненного мага на песчаной тропе или окажись брюнеткой – моя участь была бы иной. Вот почему женщины, которым посчастливилось родиться блондинками, стремились участвовать в Ритуале Матери. Даже возможная смерть на арене не страшила их.

Если их выбирали, они становились избранницами Сыновей Бога. Это значило спать только с одним мужчиной, получать какие угодно украшения, хорошо питаться, красиво одеваться и даже иметь в подчинении рабов. Жизнь обычной древней женщины была далека от всего этого. Так же далека, как и мы с Анкхаратом теперь.

– Помогли зерна? – спросила я Эйкинэ.

Эйкинэ коснулась висков тонкими ухоженными пальчиками. Я с сожалением покосилась на свои огрубевшие руки. Господи, мне бы крепкие строительные перчатки, я бы годовой план перевыполнила за три дня!

– Лучше, чем было, – отозвалась она, – но еще болит. Я привыкла. После ритуала отречения я стала острее чувствовать перемены в настроениях стихий. Сейчас еще ничего; вначале, сразу после ритуала, было намного хуже. Какое-то время я жила в сплошной темноте, тишине и не делала никаких резких движений, пока боль не унялась.

Снова успела позабыть, что ее одежду с робами огненных жрецов роднил лишь цвет. Зурия тоже одевалась в багрянец, но это был скорее плотный халат, никак не платье с глубоким вырезом на груди и вдоль бедер.

– Почему ты отреклась от дара?

– Никто не отрекается добровольно, – улыбнулась бывшая жрица. – Это жрецы Храма решают.

Я не знала, могу ли спрашивать о том, чем она прогневала жрецов. Мы не были близкими подругами. Но, чтобы сделать кое-какие выводы, хватило и ее озорного взгляда, который красноречиво говорил, что такая, как Эйкинэ, только рада нарушить пару-тройку законов и правил, если это принесет ей хоть каплю удовольствия. Зурия была исполнительной, молчаливой и терпеливой, и, если правила касты огненных жрецов предписывали ей брак с другим жрецом, чтобы произвести потомство, она принимала эти правила с должным смирением. Эйкинэ вряд ли смогла бы.

– А как происходит ритуал отречения? Это… не больно?

– Потом больно, а пока над тобой читают молитву – нет. Поначалу просто не веришь, что кому-то по силам отобрать у тебя врожденный дар. Пока они читают молитву, ничего не происходит. А вот потом… ты ведь тоже чувствуешь пламя, не так ли? Тогда ты должна понять. Это как внезапно ослепнуть, уже будучи взрослым. Ты знаешь, что мир прекрасен, помнишь краски и свет, но отныне живешь в кромешной темноте. Я чувствую лишь отголоски сильной стихии, помню ее жар, но не могу больше приказывать ей.

Эйкинэ кинула в рот еще одну горошину.

– Расскажу в следующий раз. Тебе ведь надо еще поспать сегодня. А пока держи, – она протянула сверток. – Собственно, для этого я и пришла.

Я спешно развернула кожаный конверт. От одного взгляда на янтарный квадрат с сотами рот наполнился слюной.

Сразу вспомнился рассказ Анкхарата о женщинах из Домов Наслаждений, которые завуалированно соглашались на отношения с мужчинами, предлагая отведать меда с Солнечного острова.

– Это тот самый мед?

– Ого, – хохотнула Эйкинэ, – с далеких берегов, а об этой традиции знаешь. Ты ведь не была в Домах Наслаждений?

Я рассмеялась.

– Анкхарат рассказывал мне о Солнечном меде.

– Невероятно! Впрочем, чего удивляться… Он всегда отличался от других мужчин Нуатла.

– Это не то, что мне хотелось бы услышать от хозяйки Дома Наслаждений.

– Это точно, – рассмеялась она.

Урожай пушистых стручков наконец был собран. Поля опустели. Следующим утром после молитвы нам впервые не пришлось никуда идти.

Я собиралась спокойно позавтракать. Обычно утром мы наспех грызли приготовленные с вечера, уже остывшие лепешки. Одна из них и была в моей руке сейчас, и я подумала, а что, если подогреть ее? Может быть, это как-то улучшит ее вкусовые качества?

Занимаясь костром, я обнаружила среди пепла с десяток обуглившихся зерен. Сходство с известными в моем мире зернами было поразительным. Так у меня и появилась эта идея. Возможно, сумасшедшая идея, но почему бы не скрасить неожиданный выходной?

Я отыскала в пепле все сгоревшие зерна и отложила в раковину, которая обычно заменяла мне чашку. Запасы стручков для растопки у меня закончились, так что я сходила за новыми, но на этот раз тщательно выбирала только те, в которых еще оставались зерна. Потом собрала хвороста и отыскала подходящий камень для жаровни. Одолжила у женщин, которые занимались лепешками, каменную ступку и пестик.

Теперь можно было приступить к задуманному.

Сначала я разожгла огонь. В сильном пламени я не нуждалась, так что он едва-едва занялся. Потребовалось время, чтобы низкий и плоский, как сковорода, камень, придвинутый вплотную в углям, равномерно прогрелся.

Я в это время занималась зернами. Процент брака оказался удручающе высок, как будто я одна старалась не пропускать ни единого зернышка, а другие работали, спустя рукава. С другой стороны, если бы они выкладывались так же, как я, вряд ли бы у меня появилось столько зерен для экспериментов.

Топлива в костер я больше не подкидывала, и, когда закончила перебирать недобросовестно очищенные стручки, в нем уже тлели угли. Я разложила на камне лепешку и стала периодически переворачивать, чтобы она равномерно прогрелась. Пригоршню бобов закопала в угли. Они тут же задорно затрещали. Ни дать, ни взять – попкорн эпохи неолита.

Другую порцию выложила на горячий камень возле лепешки. Вскоре хлебец уже пришлось переворачивать палочками: тесто обжигало пальцы.

Помогая себе ракушкой, я собрала бобы из костра в каменную ступку и принялась толочь их пестиком. Запах появился тут же. К слову сказать, не самый приятный запах, но я все равно надеялась на чудо. Добавила к ним зерна, сожжённые вчера незадолго до прихода Эйкинэ, и продолжила перемалывать бобы в темную труху.

Потом сняла лепешку с камня, переложила ее на широкий лист папоротника. Больших плоских раковин, заменяющих тарелки у меня не было. Обычно мы ели на ходу.

Ополоснув ту ракушку, которой, как лопаткой, копалась в пепле, я набрала свежей воды. Пару глотков, не больше. Туда и высыпала сначала немного полученного порошка, а после, перемешав его веточкой, добавила еще. Ну а вдруг вкус получится недостаточно насыщенным?

Разумеется, всплыли все неперемолотые кусочки бобов и кожуры, но я решила не обращать на них внимания. Лепешка источала головокружительный аромат, нужно было спешить, пока не остыла. Я примостила раковину возле углей, и вода быстро закипела. Теперь нужно было аккуратно снять раковину с огня, чтобы жидкость не выкипела и не расплескалась. Выручили кожаные ленты сборщицы. Прошлой ночью после того, как работа была окончена, как и всегда, я сначала выстирала и высушила их. Они были моей единственной защитой, и ею никак нельзя было пренебрегать.