— Но ты, несомненно, друг Бродманна? Может, до сих пор боротьбист? Скажи хотя бы, зачем ты сюда пришел!

— Из–за князя Петрова, — сказал я.

— Какого черта ты ищешь здесь князя? — Он снова подошел ко мне. — Мы немного побаиваемся шпионов, друг Бродманна.

— Я не друг Бродманна. Единственный Бродманн, которого я знал, пойман и расстрелян белыми в Одессе в прошлом году. Что касается Петрова, он сделал так же много, как и любой из нас, — и тоже пострадал. Разве для нашего движения существуют классовые ограничения? Если так, то вы, наверное, собираетесь исключить Кропоткина! — Я с ужасом осознал, что все глаза теперь устремлены на меня. Я заговорил более решительно: — Ты дурак, Челанак. — Я придвинулся к нему, ударил по высохшей руке, которая начала качаться, как маятник. — Не могу понять, почему ты выбрал меня. Я не причинил тебе вреда. Мы еще недавно вместе служили общему делу.

Он ухватился за раненую руку здоровой, чтобы она перестала качаться. Потом он посмотрел в землю.

— Прошу прощения, товарищ. У нас здесь нет никакого Петрова — разве что он сменил имя и звание. Не знаю, почему я так заговорил. Может, есть в тебе что–то такое…

Мы оба тяжело дышали. Мы теперь стояли возле кафе и смотрели на кладбище, находившееся за железной оградой по ту сторону дороги.

— Ты, по–моему, немного похож на Бродманна, — сказал он, пытаясь смягчить оскорбление. — Но я вижу, что ты — не он. Ты ни одеждой, ни выражением лица не напоминаешь чекиста. При дневном свете это очевидно. Я еще раз извиняюсь. Что я могу для тебя сделать?

— Я надеялся отыскать князя Петрова, вот и все.

— Сюда приходят только измученные и побежденные анархисты. Нас связывают страдания и жалость к себе. — Он улыбнулся, поправив кепку. — Возможно, именно поэтому я принял тебя за чекиста. Ты выглядишь не особенно подавленным. Иди с миром, товарищ. Но будь осторожен. Твое лицо не очень подходит для этих мест. — Он слегка расслабился. — В твоих глазах слишком много будущего. А эти кафе — цитадели утраченного прошлого. У нас нет сил, чтобы сделать еще шаг вперед.

Я не могу вспомнить, попрощался ли с ним. Я помчался по рю Фруадево, мимо театра. Я бежал не от Челанака, а от Бродманна. Я был уверен, что анархист прав. Бродманн — наиболее подходящий кандидат в агенты ЧК. Он очень обрадовался бы, если бы представилась возможность меня уничтожить. В тот момент я был готов бежать обратно в Рим. Какую же глупость я совершил, когда бездумно принял приглашение Сантуччи! Я думал, что отсюда легче добраться до Лондона. Лучше бы я остался в Константинополе. Я решил, что совершенно необходимо поскорее выбраться из Парижа, возможно, уехать на юг или в Бельгию, а оттуда перебраться в Голландию или Германию. Я продам всю свою одежду. Все ценности, какие у меня остались. Я зашел в Люксембургский сад с его тонкими, неприятными с виду деревьями. Место казалось слишком открытым. Я помчался на улицу Сен–Мишель и постарался затеряться в толпе, едва не попал под трамвай и наконец добрался до нашего переулка. Он стал моим убежищем. Я сильно запыхался к тому времени, когда поднялся по лестнице на верхний этаж. Внутри, как всегда, было сумрачно. Эсме сидела на нашей грязной кровати и читала старый номер «Парижской жизни». Она просто кивнула мне. Я немедленно бросился к нашим запасам кокаина, чтобы поддержать свои силы. Эсме до сих пор не вытащила из волос вчерашние папильотки. Она становилась неряшливой, и в этом была моя вина. Мог ли Бродманн, подумал я, явиться в Париж специально для того, чтобы отыскать меня? Большевистские убийцы находились во всех столицах. Они занимались тем, что истребляли людей, избежавших расправы в России.

На сей раз я обрадовался, что Эсме не отрывалась от журнала и не замечала, благодарение богу, моего волнения. Как я мог сказать ей, что нам нужно бежать? Ей стало бы только хуже, и тогда я просто не сумел бы скрыться: по пятам шел Бродманн, а Эсме и так находилась не в лучшем состоянии. Бродманн, конечно, знал о моем присутствии в Париже — я повсюду оставлял свой адрес, надеясь, что сведения в конце концов дойдут до Коли, и Бродманн или один из его агентов–чекистов могли в любой момент все узнать. Я молился, чтобы они пощадили Эсме. Сначала я решил взять свои драгоценные грузинские пистолеты и отнести их в дорогие магазины на набережной Вольтера, где туристы покупали старинные стулья эпохи Людовика XV и медали времен Наполеона, деревянные статуи святых, украденные из разрушенных во время осады церквей. Мне следовало совсем немного пройти по берегу Сены, чтобы достичь набережной. Я просто обязан был раздобыть денег на железнодорожные билеты. Однако я медлил. Я чувствовал, что откажусь от последних остатков своего наследия, если продам самое ценное и предам друга. Но у меня не осталось выбора. По всему Парижу беженцы принимали в точности такие же решения.

Наверное, меня в те дни сберег некий яркий развратный ангел–хранитель, тот самый, который ввел меня в мир богемного Петербурга и познакомил с Колей. Он появился, крича и размахивая длинными пухлыми руками, на Пон–Неф, в том месте, где он выводил на набережную Конти. Человек как будто сошел с одной из гротескных башен Нотр–Дама — облаченный в ярко–желтый плащ, зеленый шейный платок, синий бархатный жакет и белые «оксфордские мешки»[144]. Я по привычке хотел сбежать от него, но потом остановился, а он перелетел через дорогу (плащ и брюки взметнулись, как оболочка сдувшегося воздушного шара) и обнял меня. Он прижимал меня к чудовищной груди и дышал мятной водкой мне в лицо. Он по–прежнему сохранил свое преувеличенное очарование и склонность к театральным фразам и жестам. Не вызывало сомнений и то, что его страсть ко мне (впервые проявившаяся в поезде, когда я был мальчиком, путешествовавшим из Киева в Санкт–Петербург, в Политехнический институт) ничуть не угасла. Это был артист балета Сергей Андреевич Цыпляков.

— Твой дорогой Сережа, мой любимый Димка! — Он поцеловал меня в обе щеки, а потом в лоб. — О Димка! Ты не умер! И я не умер! Разве это не чудесно? Ты давно в Париже? Ты выглядишь не очень хорошо. — Он крепко схватил меня и внимательно осмотрел. — Я сказал тебе, что Париж — прекрасное место, и ты запомнил! Разве я не прав? Я приехал сюда в шестнадцатом с некоторыми другими артистами «Фолина», чтобы развлекать армию. И с тех пор я здесь. Какая удача, тебе не кажется?

Мне казалось, что он когда–то решительно настаивал на том, что ни в коем случае нельзя покидать Петербург. Я хотел узнать, как ему удалось попасть в Париж, — для русских граждан это почти невозможно.

— Мой дорогой, Фолин — гений. Бессердечный, эгоистичный, беспечный, но гений. Он убедил кого–то, что наши выступления повысят моральный уровень войск, сражающихся во Фландрии. И они позволили нам проехать. Примерно половина артистов — здесь. Дорогой, им не удалось завлечь меня в армию. И я по этому поводу не переживал. Очень повезло! В Париже нас все любят. Мне поступали предложения от Дягилева и от этого плагиатора Фокина. Мало того, что он украл имя Фолина, он украл и почти весь наш репертуар. Но это не имеет значения. Здесь сотни изумительных композиторов, как тебе известно. Куда ты направляешься, дорогой Димка?

Я пришел к выводу, что дела у Сережи шли хорошо, и решил обдумать план действий. Возможно, я сумею занять нужные мне деньги или по крайней мере продать ему немного акций моей «Аэронавигационной компании». Я сказал, что просто вышел прогуляться, и он настоял, чтобы мы зашли в соседнее кафе, «Л’Эперон».

— Как раз туда я и шел. Просто изумительное место. Там все так солидно и красиво. Ты не хочешь омлет? У них просто замечательные омлеты.

Мы прогуливались мимо ящиков с подержанными книгами, которыми была заставлена тогда вся набережная до бульвара Сен–Мишель, переполненного, как всегда. Сережа, похоже, лично знал половину людей, встречавшихся нам на улице. «Л’Эперон» оказался одним из тех огромных современных заведений, которые вошли в моду после войны. Стеклянная стена занимала большую часть здания, а за ней виднелись фигуры грязных, длинноволосых, грубых самозванцев — художников, писателей и музыкантов. Я очень обрадовался, что на сцене не играет неизбежный джаз–банд. Нам пришлось сесть за столик с двумя явными гомосексуалистами, которые, к моему огорчению, немедленно предположили, что я был мальчиком на содержании у педераста Сережи. Но я готовился стерпеть даже это — лишь бы спасти себя и Эсме. Сережа начал хвастаться своими достижениями на танцевальной сцене: что говорили о нем парижские критики, как его пытался переманить у Фолина сам Дягилев. Рассказы Сережи слышал не только я, но и еще половина посетителей. Я терпел, кивал и улыбался — именно так я расплачивался за омлет, который оказался большим, но посредственным. Мой спутник заказал целую бутылку анисовой и настоял, чтобы мы ее распили. Я забыл о его пристрастии к алкоголю. К тому времени, когда мы встали из–за стола, я уже опьянел и согласился вернуться с Цыпляковым в его квартиру на рю Дофин. Когда мы, пошатываясь, шагали по булыжной мостовой, я спросил, не имеет ли он каких–нибудь сведений о Коле.