Я надеялся разыскать Колю. Я оставлял сообщения повсюду. Я прикреплял их на доски объявлений в эмигрантских общежитиях, передавал клочки бумаги незнакомцам. Я печатал объявления в русских газетах. И еще я писал миссис Корнелиус, майору Наю, мистеру Грину, умоляя их прислать нам денег на проезд до Англии и использовать свое влияние на английских чиновников в Лондоне и в Париже. Русские потешались надо мной. Они ехидно спрашивали: «Ваш князь уже появился?» или «Дирижабль полетит сегодня?» Это было отвратительно. Наконец, только чтобы избежать подобных унижений, я начал отрицать, что я русский.

Однажды я стоял возле Зимнего цирка, перед отелем на рю дю Тампль, в котором мы жили после приезда в Париж, и ждал, когда артисты выйдут после дневной репетиции (я слышал, что многие русские теперь выступали в цирке в качестве наездников). И тут я явственно увидел Бродманна, одетого по последней моде в черную фетровую шляпу и пальто. Он быстро шагал по направлению к площади Республики. Взмахнув зонтиком, он подозвал такси и жестом пригласил еще какого–то человека присоединиться к нему. Этот мужчина был одет менее презентабельно, в коричневый костюм, — мне он показался французским интеллектуалом. Под мышкой незнакомец держал пачку газет. Я сразу догадался, что он придерживался радикальных убеждений. Бродманн улыбался и шутил, не обращая внимания на окружающих. Он явно преуспел, как это свойственно людям такого сорта. Несомненно, он изображал героя революции. Почти наверняка он стал агентом ЧК в какой–то небольшевистской организации. Дрожа от страха, я немедленно поспешил домой. Эсме была бледна, она что–то ела и пыталась читать Готье. Я ничего ей не сказал — не хотел тревожить ее еще сильнее. Но остаток вечера я провел дома, а на следующий день не стал бриться, решив отрастить бороду.

Я сел на трамвай, следовавший на Монпарнасское кладбище. Поблизости от него располагались театр и кафе, кажется, под названием «Пеле Нала». Некогда там собирались итальянские актеры, но теперь это место стало прибежищем русских анархистов. Я пал так низко, что вынужден был общаться с отребьем. Я делал все ради Эсме. Я пошел бы на что угодно, лишь бы спасти ее от нищеты. Спрыгнув с подножки трамвая, я пересек улицу и вошел в кафе. Ограда кладбища осталась позади меня. Стоял холодный осенний день, было довольно светло.

Кафе только что открылось. Внутри официанты еще отодвигали стулья от столов. Немногочисленные клиенты собрались в баре, они пили кофе из маленьких чашек и угощали друг друга сигаретами. Некоторые говорили на диалекте, который был мне знаком, — речь поселенцев, полурусских, полуукраинцев из Екатеринославской губернии. Я немного владел этим языком — по крайней мере, представлял общие правила — и смог приветствовать собравшихся. Однако они посмотрели на меня неприветливо и подозрительно. Эти люди, вероятно, провели в Париже несколько месяцев, но вид у них был до сих пор какой–то волчий. Я решил, что подобные люди не меняются нигде. Почти все носили обычную дешевую рабочую одежду, хотя у некоторых еще сохранились остатки мундиров — головные уборы, брюки или обувь. Я сказал им, что родился в Киеве, — это не произвело впечатления. Они немного расслабились, когда услышали, что я служил у Нестора Махно. Маленький батько все еще считался в их кругу великим героем. Высокий худощавый хромой мужчина, левая рука которого безжизненно висела, задал несколько вопросов, явно для того, чтобы проверить меня. Мои ответы его удовлетворили.

— И кем вы были? — спросил он. — Зеленым? Или вы один из тех городских анархистов, которые пытались нас учить, как сражаться с красными?

Я инстинктивно принял решение сказать им правду.

— Нет, — произнес я. — Моя сестра была санитаркой в армии Махно. Может, вы ее знали? Эсме Лукьянова.

— Знакомое имя, — сказал высокий мужчина. — Симпатичная блондиночка?

— Да, она.

— Так чем же вы занимались?

— Я учитель. И инженер. Я был в агитпоезде, когда меня захватили белые. Они заперли нас в синагоге на верную смерть. Потом прорвались какие–то австралийцы и забрали нас в Одессу. Услышав, что белые наводнили город, а красные расстреливают анархистов, я сел на корабль вместе с беженцами.

Они не хотели слушать рассказы о подвигах, эти мужчины. Многие из них оказались так называемыми «казаками» из Гуляйполя. Их не слишком интересовали истории других беглецов.

Раненого звали Челанак, очевидно, он был немецким колонистом с примесью еврейской крови, поэтому я его и заподозрил. Он сказал, что его сочли мертвым после того, как большевики напали на Голту[143] в сентябре 1919 года.

— Мы тогда тоже побеждали. — Он сделал паузу и отступил от меня на шаг, как будто осматривая картину. Потом он продолжил: — Я отполз в небольшой лесок, где греческие пехотинцы по обрывкам кителя приняли меня за белого офицера. Меня послали в Одессу, где находился плавучий госпиталь. Он направлялся в Болгарию, думаю. Но я остался в какой–то маленькой рыбацкой деревне, в которой мы остановились непонятно зачем. Я попытался вернуться — это случилось у самой границы. Меня схватили дезертиры, но не успели пристрелить — их поймали красные. Я снова сбежал, сначала в Польшу, потом в Вену и, наконец, во Францию. — Он нахмурился и понизил голос: — Но я тебя знаю, я уверен, знаю.

Я его раньше никогда не видел.

Кафе начали заполнять ветераны. Челанак прислонился к стойке и потягивал кофе. Его следующие слова были как будто совсем не связаны с предшествующими. Но говорил он очень многозначительно:

— Я был с Махно, когда мы казнили Григорьева на виду у его собственной армии. Помнишь? Чубенко выстрелил первым, Махно — вторым, а я — последним. Мы сделали это из–за погромов, думаю. Я точно тебя знаю! Ты был одним из связных боротьбистов, которых мы обнаружили в отряде Григорьева. Бродманн!

Ничего более ужасного он сказать не мог. Мне тотчас стало дурно. Я попытался улыбнуться. Он отбросил журнал, который держал в руке, и щелкнул пальцами:

— Бродманн. Кто–то сказал, что ты в Париже. — Он осмотрелся по сторонам.

Я едва не закричат:

— Я не Бродманн! Ради бога, дружище! Меня зовут Корнелиус! Меня действительно схватил Ермилов, но я сбежал. Я был пленником Григорьева несколько дней, вот и все! Потом я встретился с сестрой в Гуляй–поле. Клянусь, это правда.

Я был потрясен. Я видел Бродманна всего днем раньше. Это само по себе пугало. Но то, что бывшие бандиты приняли меня за ужасного предателя–еврея, было гораздо хуже.

— Я встречал человека, который носил эту фамилию. Он был большевиком, хотя какое–то время притворялся боротьбистом. — Я пожалел об этом признании, едва слова сорвались с моих губ.

— Товарищ Бродманна, так? Я знаю твое лицо. Я тебя знаю.

Он не проявлял особой враждебности. Как будто он лично не испытывал ненависти к своим старым врагам. Но было непохоже, что все остальные разделяли его терпимость. Наверное, я вспотел. Я почти умолял его не продолжать разговор о нелепом сходстве. Я простирал к нему руки. Я никогда не видел этого полумертвеца прежде и не мог поверить в глупое совпадение, приведшее к тому, что он спутал меня с человеком, которого я боялся и презирал сильнее всех на свете. Я с трудом покачал головой:

— Который Бродманн? С рыжей бородой? Из Александровска?

Челанак засмеялся:

— Нет–нет! Я видел тебя на митинге! Позавчера. Неподалеку от улицы Сен–Дени. Я тогда подумал, что ты и есть Бродманн.

— Я не был на митинге, товарищ. Пожалуйста, не надо об этом!

Неужели Бродманн в конце концов принесет мне смерть?

— Ты знаешь, что Бродманн утверждает, будто помог убить Григорьева? Ты не убивал Григорьева, верно?

— Конечно нет.

— Извини. Сюда часто заходят чекисты. Должно быть, у тебя есть двойник, товарищ. Неприятно, да? Двойник, который служит в ЧК!

Казалось, опасность миновала, но я никак не мог успокоиться. Я пришел туда только потому, что надеялся узнать новости о Коле, в прошлом связанном с кем–то из анархистов. В душном помещении собиралось все больше изгнанников, одни говорили на русском, другие — на французском, немецком, польском. Они держали в руках смятые газеты так же небрежно, как некогда мечи и винтовки. Я начал проталкиваться к выходу. Челанак ухватил меня за пальто: