– Не стой столбом, садись! – яростно заорала она. – Быстрее! Кугля убивают!
Часть вторая
Лондон, 6 декабря.
Дорогой Роджер!
Как странно. Стоит мне взяться за перо, чтобы написать тебе – нет, сначала позволь сказать еще раз большое спасибо, что приучил меня к хорошим перьям, и еще за то, что исключительно благодаря тебе едва ли не приросшая к клавиатуре рука вспоминает о ручках и перьях – совершенно другое ощущение, когда выписываешь буквы одну за другой, – но все же в душу закрадывается робость, и пальцы немеют. И это после стольких лет знакомства! Но все же никак не могу привыкнуть, в самом деле, шутка ли – писать гению. Невольно охватывает скованность, разум сразу начинает изобретать неестественные, вычурные обороты, внутренний редактор бракует их один за другим, и в итоге получается нечто еще более скверное, чем если бы я, скажем, обращался бы к какому-нибудь парламентскому разгильдяю или поставщику кож для армии… Ведь у тебя точно такое же перо, как и у меня. Единственное, что утешает, – мой почерк гораздо лучше. Впрочем, насколько я помню, ты не любишь всех этих завитушек.
Поэтому, дабы не смешить тебя своими тщетными стараниями удивить метафорами первого поэта современности, я стану придерживаться лишь самой сути, не разбегаясь белкой по древу, это придаст моим сочинениям лаконичности, а моей персоне – значимости.
На первый твой вопрос я отвечу вполне стандартно – я не поклонник писания мемуаров по причинам, подробно изложенным самыми разными авторами в самые разные времена, открой хотя бы «Высокий замок». В самом деле, бесчестно (да и бессмысленно) отдавать молодого человека, жившего и чувствовавшего, во власть редакторских ножниц закостенелого старца, правящего былые порывы в угоду синклиту благоприобретенных концепций под председательством склероза. Разумеется, в том безудержном хаосе, который мы творили в юности, теперь, задним числом, можно отыскать и логику, и глубинные причины, но разве мы думали об этом, совершая разные безумства? Это было бы бессовестным враньем. Ко всему прочему, этот жанр заведомо предполагает некое кокетство, в котором меня (несмотря на присущее мне, как политику, хотя и в минимальной степени, чувство актерства) еще никто не обвинял. Что же касается фактической стороны дела, то последние сорок лет моя жизнь проходит в таком плотном окружении, что вряд ли я буду когда-либо испытывать недостаток в биографах, и сам по себе едва ли смогу поведать какие-то неизвестные детали. В любом случае признаю, что прошлое и наши представления о нем – весьма далекие друг от друга вещи.
За свою жизнь я радикально менялся дважды. Сегодня не то что того сентиментального эгоистичного юнца, которого ты, может быть, помнишь, давно нет на свете, нет даже того, кто его сменил в годы моих странствий и сражений, когда судьба так причудливо нас сводила и разводила. Теперь живет и царствует кто-то третий, и мне удивительна (а во многом и неприятна) сама мысль о том, что с него можно спросить и потребовать объяснений за прегрешения двух его предшественников.
То же могу ответить и по второму твоему вопросу. Ты предлагаешь мне самое трудное – абстрагироваться от обстоятельств. Боюсь, эта задача мне не по силам. Ты прекрасно знаешь, что практически все свои злодеяния я творил по соображениям государственной необходимости, но маска прирастает к лицу, и теперь мне самому трудно ответить на вопрос: а не был ли я уже рожден тем монстром и кровавым чудовищем, каким ныне предстаю в общественном, да и в твоем мнении?
Нет. Даже здесь, даже наедине с тобой я не могу удержаться от оправданий. Господь, который сломал наши с тобой жизни, взамен даровал нам возможность выбирать судьбу. Ты предпочел короткую жизнь гения – даже не посчитался с Оливией. Я пошел по пути Влада Цепеша. Возможно, возможно – и как тут не вспомнить бедняжку Элис, – существовал и другой способ защитить Англию. Допускаю, что она и не нуждалась в такой защите, но это уже вне нашего разумения. Я же понимал одно: любая перемена политической погоды, пустяковая договоренность сильных мира сего – и наш заповедник гоблинов превратится либо в вагонетку с рудой для чьей-то индустрии, либо просто в свалку отходов, либо и то и другое одновременно – и это уже не говоря о Франции, Испании с недоумком Филиппом и прочих прелестях местного разлива. И что же, нам, подобно жуку в басне, ждать и гадать: наедет на нас колесо телеги или, может быть, минует?
Но прости, во мне говорит усталость. Вернемся к теме. Подобно хорошо нам обоим известному летающему аристократу, и ты, и я, и все – мы родом из детства. Концепция о страшных последствиях моих детских страданий наверняка уже сидит у тебя в печени – и все же я не знаю, что сказать. Да, я по-прежнему считаю, что был очень мягким, домашним, можно сказать, оранжерейным ребенком, попал в крайне жесткую, крайне иерархичную среду и после нескольких лет мучений и издевательств не нашел ничего лучшего, как самому стать кошмаром для своих мучителей. Да, я лгал во спасение и морочил головы, чтобы мои враги нападали не на меня, а на кого-то третьего, а если повезет, то и друг на друга, и в растерянности ко мне же приходили за объяснениями, то есть за следующей порцией обмана.
Да, я был самолюбив, но не жесток. В своих мечтах я представлял себе всеобщую дружбу и примирение, я грезил о вселенской любви и согласии. Но это было не в моде, и я постоянно сталкивался с тупой жестокостью, хуже того, с попытками тупыми и жестокими методами воспитать из меня мрачное животное под названием «настоящий мужчина». Что же удивительного в том, что, получив власть, я дал моим воспитателям почувствовать на собственной шкуре, каково иметь дело с этим их «настоящим мужчиной». Может быть, умирая в муках, они пожалели, что в своих педагогических экзерсисах пренебрегали такими понятиями, как любовь и милосердие. Том Беркли просил у меня прощения на колу – хочется верить, что он что-то понял.
Наверное, кто-то захочет сказать: вот-де из какого детского шока вышли ужасы теперешней английской государственности! Но еще раз признаю: у меня нет ответа. Да, наверное, зерно упало на подходящую почву. Я знаю, ты не очень-то веришь в историю о моих младенческих злоключениях (и, кстати, Элис была солидарна с тобой), и ваш скепсис во многом справедлив. Уже в десять лет я был маленьким самовлюбленным тираном, руководил одновременно двумя враждующими группировками, и у кого бы я мог вызвать сочувствие? Не в этом ли корень всех зол? Бог весть.
В конце концов, надо сказать и о справедливости, хотя ни ты, ни я в нее не верим. Опять оправдываюсь. Но в самом деле. Господь дал Англии шанс – Перекрестки. Нас не завоевали пришельцы из других миров. Нам предоставили возможность. Свыше. Британия могла иметь развитие и процветание, о каком иные и мечтать не смеют. И вот этот шанс, эту возможность у нас грубо, варварски отнимают, нас запирают под замок, какие-то недоноски считают себя вправе решать нашу судьбу. Почему? Они сильнее, вот и все, что бы ни лепетали о хребте истории человечества. Каков может быть наш ответ? Только один – Сопротивление. Да, с большой буквы. Эти подонки поцокали языком и сказали: вами будет заниматься специальная комиссия, специальный институт, у нас на это есть особый протокол. Что же, господа, вы убедитесь, что на свете есть протоколы посерьезнее ваших.
Чтобы уж быть до конца честным по отношению к детству, надо признать, что как раз тогда произошел прекраснейший, а возможно, и самый важный эпизод в моей жизни – знакомство с тобой. Я и сейчас помню туман, задворки нашего лондонского дома, пустырь, загадочное действо на примитивных подмостках, и странного незнакомого мальчика, разъясняющего мне суть театрального таинства и волшебства. В тот день я понял, что кроме нашего обыденного, суетного и жестокого мира, есть еще нечто, возвышенное, из иных царств, иных представлений. Чем бы я был без этого?
