Интервью седьмое. Начальник местной полиции

– Вы же с двенадцатого канала, где еще синоптик тупой, как его там? – спрашивает начальник полиции.

– Национальное телевидение.

– Но я же тебя видел, ты с двенадцатого канала!

– Если двенадцатый канал – дочерняя компания Си-би-эс, возможно, это я, но я с национального.

– И что это должно значить, черт возьми?

Мужчина приосанивается:

– Это значит, что вчера вечером я прилетел сюда из самого Лос-Анджелеса, специально чтобы осветить эту историю.

– А что за история?

– Исчезновение двух подростков.

– И? – отвечает начальник полиции. – Эти дети каждый чертов день пропадают, что дальше, мистер С Национального?

– Обычно они делают это не в невидимых вертолетах, – замечает мужчина.

– Хорошая история, просто сказка, – смеется начальник полиции. Его смех все не утихает. От него весь город ходит ходуном, как в землетрясение.

Интервью восьмое. Бармен в «Хилтоне»

Мужчина заказывает двойной. Оператор берет газировку с лимоном и лаймом. Обычно он по барам не ходит. Над стойкой подвешены вверх ногами бокалы для вина, они стукаются друг о друга со звуком, от которого из бара все разбежались. Подвесные светильники раскачиваются.

– А часто у вас землетрясения? – спрашивает мужчина.

Бармен подметает осколки падающих один за другим бокалом и отвечает:

– Никогда.

Мужчина быстро выпивает свою двойную порцию:

– Я приехал из Лос-Анджелеса. Там они бывают.

– Они когда-нибудь прекращаются? – спрашивает бармен.

– Разумеется.

Мужчина обсасывает кубик льда и выплевывает его на траву:

– Вы что-нибудь знаете о двух детях, которые исчезли во вторник?

Бармен стоит на коленях на полу за стойкой с веником и совком и сметает все новые осколки падающей со шкафов посуды.

– Откуда мне-то, блин, знать? – спрашивает он.

Мужчина заказывает новую двойную порцию – взять с собой в комнату. Оператор скармливает автомату пять четвертаков и берет бутылку воды. Подходя к лифту, они видят, что дверь открыта и заклинена и мигает сигнал тревоги. Очередь на выселение из «Хилтона» какая-то необъяснимо огромная.

========== Патриция — среда — жвачка в Месте Прибытий ==========

Гэри сообщает мне, что сегодня я играю за завтраком.

– Что играю? – уточняю я.

– Что захочешь.

– Но пианино в обеденном зале не настроено!

– Всем плевать. Мы просто хотим послушать, как ты играешь, – говорит он. – Раньше ты все время для нас играла. Есть без музыки – совсем не то.

Они уже говорили мне это. Каждый по очереди, как будто они детсадовцы, репетирующие пьесу. Конечно, они все много что умеют, но никто не умеет притворяться.

Стрекот не прекращается. Прошлой ночью мне снилось, что это Кеннет летит спасти меня.

Мне не хватает совершеннейшей бытовой ерунды. Фаст-фуда. Кино. Мне не хватает жвачки, хотя в реальном мире я ее практически не жевала. Мне не хватает людей – любых. Мне не хватает шума огромного города в час пик.

– Может, сыграешь что-нибудь из классики? – предлагает Гэри.

Я встаю с кровати и одеваюсь в ту же одежду, что и вчера. Колени все еще выпачканы садовой землей.

Не думаю, что стоит играть классическую музыку. Хотя если бы Гэри предложил мне исполнить что-то из панк-рока, я бы тоже вряд ли захотела.

За завтраком мы сидим за своими столами и едим то, что есть. Я съедаю два сваренных вкрутую яйца и горсть земляники. Гэри просит меня взять тост, потому что иначе хлеб зачерствеет.

– Ну и пусть черствеет, – отвечаю я. И думаю: «Все уже зачерствело».

Когда все остальные еще едят, я сажусь за пианино. Они делают вид, что не заметили, но я вижу, как они улыбаются друг другу. Ровно до тех пор, пока я не исполняю полусырой дабстеп-трек, игравший у меня в голове, – тут улыбки исчезают. Трек старый. Может, даже из девяностых. Я написала его до того, как придумали слово «дабстеп». Там еще был текст, но я не могу его спеть, потому что здесь нельзя выражаться.

Закончив, я поднимаю голову и вижу на их лицах то выражение, с которым на меня смотрели в старшей школе – смесь разочарования и откровенного непонимания. Плевать. Когда я встаю, они хлопают, я энергично кланяюсь, хватаю третье крутое яйцо и возвращаюсь домой.

Гэри вприпрыжку догоняет меня и говорит:

– По-моему, глупо тратить время на хип-хоп и прочую бурду, если ты способна писать классику?

– Что такое классика? – удивляюсь я. – Мне написать тебе григорианский хорал, потому что в 1979 году ты сходил на одну-единственную лекцию по музыке и профессор сказал, что это круто?

– Ты сегодня на себя не похожа.

Я не похожа на себя. Да, я похожа на сэндвич с ветчиной без ветчины. Я голубое небо в понедельник и дождь в среду. Когда Кеннет жил здесь, я не думала, что люблю его. Теперь я постоянно о нем вспоминаю. Здесь не должно быть клише, но они повсюду. Я не ценила того, что имела, пока у меня его не отняли. От добра добра не ищут. Расстояние сближает. Я смотрела на мир сквозь розовые очки.

Знаете, это не так уж и здорово. В коллективе, где каждый считает себя яркой личностью, личностей нет вообще. Это все равно что вступить в клуб мотоциклистов. Я думала, что отправлюсь в странствие одна и буду свободна. Вместо этого я несусь на бешеной скорости по воображаемой дороге бок о бок с вопящими неуправляемыми детьми.

========== Станци — утро четверга — обречены ==========

Мы обречены. Я еще не говорила Густаву, потому что он не поймет. Быть обреченным – это не то же самое, что строить невидимый вертолет. Не то же самое, что в пятидесятый раз смотреть «Амадея». Быть обреченным – это двое суток лететь на вертолете, которого даже не видишь. Это как катание на коньках, только сидя. Обреченность порождает вопросы: «Почему у нас еще не кончилось горючее? Куда мы летим? Почему эта карта заставляет нас все время летать кругами?»

Как будто почувствовав мое волнение, Густав хмурится:

– Все в порядке?

– Нет. Мы обречены.

– Обречены?

– Почему мы ни разу не останавливались на дозаправку? И почему мы вообще ни разу не останавливались? Мы уже два дня летим!

– Тебе нужно перекусить, – отвечает Густав. – И выпить воды.

Я беру из-за наших спин собранную Густавом коробку с едой. Там в основном мюсли-батончики, изюм и жевательная резинка.

– Жвачка? – удивляюсь я. – Зачем ты набрал жвачки?

Густав смеется и показывает пальцем:

– Приземлимся вон там.

Под нами лежит гладкая зеленая равнина. Никакого аэропорта. Никаких признаков горючего. Просто равнина.

Густав прекрасный пилот. Он сажает самолет мягче, чем мама свой геморрой.

========== Чайна Ноулз — четверг — беглецы всегда возвращаются ==========

Я та самая Чайна-которая-проглотила-себя. Я та самая Чайна-горло-на-ножках. Я Чайна-которая-переваривается. Я смотрю на свою мать и ее черный латексный костюм. Ей сорок два, но у нее тело двадцатипятилетней.

Скоро папа придет домой. Сегодня будет вечеринка. В нашем подвале будут молить о пощаде незнакомые мне люди.

Я скучаю по Станци и Густаву. Меня достала Лансдейл Круз, потому что ей нельзя доверять. Вчера на тревоге она сказала мне, что у нее лейкемия. Через неделю сообщит, что настала ремиссия. Она проворачивала это уже дважды, и теперь я чувствую себя баскетбольным мячом, который чеканят. Сегодня мы вместе шли в школу и я сказала ей, что скучаю по Станци и Густаву, а она ответила, что они вернутся:

– Беглецы всегда возвращаются.

Но мы обе знаем, что это неправда.

Я спросила маму, правда ли, что беглецы всегда возвращаются.

– Не знаю, – ответила она. – Некоторые возвращаются, некоторые нет.

– Ясно.

– Ты что-то хочешь мне рассказать?