Гай оторопело кивнул и закашлялся от вранья. Конечно, он этого не чувствовал. Но Лида обрадовалась:

– Это потому что грозы далеко. И – очень непривычно – большая концентрация серы. Странное ощущение, но, пожалуй, мне больше нравится, чем нет.

– Простите, – наконец-то прокашлялся Гай. – А зачем вам… Выделить и запомнить составляющие?

– Чтобы добавить в композицию, – ответила Лида. – Немного дождя никогда не помешает. И от нюансов зависит: будет ли это предчувствие или надежда. От одной-единственной ноты. Вы чувствуете разницу между предчувствием и надеждой?

– Вы – парфюмер? – догадался Гай.

– Да… Нет… Не знаю. Ароматы. Я очень люблю ароматы.

Она задумалась и вдруг поникла:

– А больше ничего… Ничего не знаю. Мокро и холодно. Сначала – тёплая свежесть дождя на коже и желание сохранить момент в аромате, а потом – мокро и холодно. И темно.

Глаза её превратились в два огромных, наполненных ужасом провала, когда Лида взглянула на Гая. Он знал один, только один способ избежать холода и темноты. И тогда Гай в этом своём сне взял Лиду за руку, тонкую и прохладную, ощущая через узкую ладонь всю прозрачность её невесомого существа. От этого лёгкого прикосновения пали преграды, которыми Господь зачем-то разделил души, Гай хлынул всеми своими смыслами в основу другого человека. Как будто одна река, бешеным, переполнявшим натиском выломала плотину и вторглась в соседние воды.

Близость другого ударила в голову, и он потянул Лиду за собой, ещё не понимая, что делает, в подъезд, а потом наверх. По пути на третий этаж лестничные пролёты выстреливали бутонами распускающихся цветов, густо завивались лианы, небрежно выплёвывая на закрученную гибкими побегами стену сладко пахнущие цветы. Огромные нежно-фиолетовые колокольчики трепетали лепестками от любого движения, а потом они оказались в комнате, которая прижала Гая к Лиде так плотно, что для разговоров места не оставалось.

Он вдруг стал кем-то другим, вроде и Гаем, но в то же время человеком, в котором чувства обострились настолько, что опрокинули его в область совершенно неизведанного. Кровь стучала в висках, била в кончики пальцев, кружила голову, отдавалась тёплой волной в колени.

– Тебе не будет темно, – только и смог сказать Гай, зарываясь лицом в её сладко пахнущие волосы. – Теперь никогда не будет темно, обещаю…

Он почувствовал вкус её губ, медово-хмельной, как цветы, распустившиеся в вонючем, старом подъезде, и готовность губ раскрыться такими же трепещущими лепестками навстречу. Бурная горная река по имени Гай вливалась в подземную реку по имени Лида, пробуждая к страсти её тёмные, мёртвые воды. Тонкая рубашка свалилась с одного её плеча, являя режущую глаз белизну и хрупкость, он сжал оголившуюся кожу требовательной ладонью и застонал от предчувствия наслаждения…

Раздался резкий всхлип, откуда-то со стороны, словно кто-то, торопясь втягивал в себя две сливающиеся реки. Чужой, посторонний, вторгался в пространство, принадлежащее только им двоим. Гай очнулся. Колени резко подкосились, он едва успел схватиться за подоконник, чтобы не упасть. Потому что вдруг оказался выжат, как лимон. Руки и ноги казались ватными, в душе зияла огромная пустая дыра. Было глухо и противно, на языке ощущался привкус тухлой рыбы, приправленной йодом. Как он мог заснуть, стоя у подоконника?

Занималась заря. В отсвете просыпающегося солнца от окна, где бредил Гай, метнулась большая птица, торопливо втягивая под крылья что-то очень похожее на пушистый кошачий хвост.

***

Ему показалось тогда или крупная птица наяву улепётывала от окна, сворачивая своё странное кошачье жало? Задумавшись Гай врезался лбом во что-то твёрдое и одновременно мягкое, человеческое… Удивился, поднял глаза увидел перед собой очень высокую и широкую женщину.

– Извините, – сконфуженно и от неловкости ситуации, и от того, что вдруг почувствовал себя пигмеем, пробормотал Гай.

Очень большая женщина смотрела на него с ласковой материнской насмешкой, скрестив большие мягкие руки на груди. Несмотря на солнечный день, она, очевидно, достаточно комфортно чувствовала себя в глухом тёмно-зелёном бархатном платье, скрывающим ноги до самых туфель. Тяжёлая юбка чуть подрагивала, шла тяжёлыми волнами от каждого вздоха на выпуклом животе. Тёмная, прозрачная, но плотная косынка съехала на затылок, из-под неё нелепо на общем грандиозном фоне торчали круглые, пельмешечные уши. Так же из-под косынки на Гая смотрели пронзительные карие глаза, круглые, в сетке тонких морщин. Он неприятно удивился похожести взгляда на тот, которым бело-рыжий Крис укоризненно взирал на него ещё час назад. За терпеливой снисходительностью скрывалась тяжёлая, много знающая и страдающая от знания тьма.

– Извините, – ещё раз пробормотал он, пытаясь вложить в голос всё раскаянье, на которое оказался способен.

– Я – Мирра, – глубоким грудным голосом наконец-то вдруг произнесла она. – И у тебя должна быть достаточно веская причина, чтобы вот так ни с того ни с сего нарушать моё личное пространство. Говори, я слушаю.

Она коротко хохотнула, узрев его ошарашенный вид.

– Ты думаешь, что кто-то может вот так просто со мной столкнуться? И знаешь, что…

Большая Мирра ненадолго задумалась, подняла голову, отчаянно щурясь на яркое солнце, погрозила кому-то в небо пальцем и снова сложила руки на груди:

– Нет, сейчас никакой возможности. Иного выхода нет. Я жду тебя завтра вечером в Лаврушинском переулке.

– Это где?

– Прямо напротив Третьяковки. Дом писателей знаешь?

Гай покачал головой.

– Узнаешь, – отрезала Мирра. – Приходи, когда стемнеет. Во двор зайдёшь, под вторым рядом эркеров встанешь, там, где стрелецкий музей, просвистишь…

Она подозрительно прищурилась:

– Ты свистеть-то умеешь?

Гай молча пожал плечами, уже совершенно упиваясь своей ничтожностью. Внезапно он спохватился:

– Извините, но вы вообще, кто? И почему я должен непременно прийти к вам в Лаврушинский переулок, в этот… Как его… Авторский дом?

– Дом писателей, – поправила его учительским тоном Мирра. – А я – твой репетитор. Будем готовиться. Теперь я и сама вижу, что это необходимо. Ладно, свистеть не нужно. Поднимайся на второй этаж и звони три раза. Там единственная дверь со звонком, не ошибёшься.

Гай молча смотрел на неё. А что он ещё мог сказать в этой ситуации?

– Не беспокойся, – поняла его молчание по-своему новоявленная громоподобная репетиторша. – Меня наняли. Платить не нужно. В общем, сейчас и быстренько не получится. Придётся тебе наведаться в Замоскворечье. Как стемнеет, помнишь? Ни раньше, ни позже…

На этом она тяжело развернулась, отправилась вдоль стены и в какой-то момент словно растворилась, пропав в невидимом Гаю переулке за углом. Он всё так же стоял с открытым ртом, глаза слезились под ярким солнцем, колени подгибались от слабости. Как только Мирра исчезла, мир вокруг Гая тут же наполнился людьми, они, кажется, притормозили где-то, не решаясь нарушить разговор, а теперь шумно спешили наверстать упущенное время. Его пихали со всех сторон, извинялись, снова толкали, а он стоял внезапно одеревеневшим истуканом, и пытался понять, что это такое было, вот только что.

Наконец, он опомнился, пошёл куда-то, хотя кваса так и не купил. Гай совершенно забыл, что шёл на самом деле за монастырским квасом, а теперь просто брёл по улице, бормоча себе под нос: «И никуда я не пойду, особенно, когда стемнеет… С чего это мне куда-то идти? С какой такой радости мне вообще связываться с этой большой дамой, которая назвалась репетитором? Чего это мне с ней репетировать?».

Уже совсем стемнело, когда Гай решил, хоть и без кваса, но всё-таки вернутся домой. Начинало накрапывать, и явно не собиралось так просто заканчиваться. В этой мороси чувствовалась затаённая сила, которая обещала вот-вот взорваться изнутри и хлынуть вполне себе приличным дождём.

В тихом обычно дворе происходила какая-то возня, это слышалось сразу на выходе из арки, сквозная труба которой одновременно гасила звуки при выходе на улицу и усиливала их в сторону двора. В её проёме серебрились нити всё-таки разошедшегося дождя, он шумел, уже не просто падая на листву, а булькал пеной тут же скопившихся луж.