Мобильник озвучил сумму, от которой у Гая перед глазами замаячили яхты, пятизвездочные гостиницы и несколько лет безбедной жизни. Таких денег на его жизненном пути никогда не встречалось. В голосе Гая появилось какое-то холуйское раболепие, от которого ему самому стало противно.
– Так я это, – проговорил он, – коробочку вашу в конюшнях разрушенных оставил. Только если…
Его пронзила внезапная догадка.
– Там собаки… Специально обученные… Они, наверное, посылочку того… Унюхали. Я вообще не при чём. Случайно там оказался. У меня из-за этого у самого неприятности…
– А это уже твои проблемы, – перебивая, опять прошипел мобильник. – Товар или бабки. Иначе тебе, писарь, писец.
Мобильник залился кашляющим смехом, очевидно, невероятно довольный собой.
– Вот так, писец тебе, писарь, – повторил с удовольствием. – Большой и пушистый.
Гай отключил телефон совсем и зачем-то спрятал под подушку. Потом опять же непонятно почему достал, брезгливо кинул в шкаф, завалил старыми одеялами, стопкой свёрнутых тут же. Словно мобильный, похороненный под плотной кучей тряпья, мог скрыть его местонахождение.
Немного успокоившись, Гай поднял с пола брошенную ветровку, которая так и валялась с того дня, когда Кит привёл его сюда. Из кармана вылетел маленький бумажный пакетик. Гай с удивлением уставился на него и вдруг вспомнил, что это. Расчистил на столе место и осторожно выложил из бумажки женскую серебряную серёжку. Старинную, изысканную, скорее всего, из очень Дорогих, хотя Гай и не разбирался в ювелирных украшениях. Но так она выглядела: просто и загадочно. Зелёный квадратик изумруда с тёмными прожилками, зацепленный на серебряный крючок.
Он вдруг понял, что кто-то, в свою очередь, пристально смотрит на него. Гай обвёл глазами комнату и, не обнаружив ничего странного ни на потолке, ни на стенах, перевёл взгляд на пол. Буравящий взгляд ощущался именно оттуда. Внизу, на тщательно выверенном и безопасном расстоянии от его ноги, сидел большой бело-рыжий крыс.
«Наверное, это Крис», – очень спокойно, как о чём-то само собой разумеющимся, подумал Гай. Хвост бело-рыжего, надламываясь посередине, заканчивался поникшей безжизненной верёвкой. Казалось, что половина его умерла. «Это из-за капкана, – всё так же отстранённо подумал Гай. – Я покалечил его хвост».
Крис смотрел на него в упор, и даже, несмотря на апатию, которая вдруг охватила Гая, взгляд крысиных пронзительных глаз чудился ему жутким и абсолютно инаким. Словно иноземный, непонятный разум смотрел на Гая глазами большого крыса с отмирающим хвостом. Тяжёлой энергетикой наполнялось пространство небольшой комнаты, и Гай, не выдержав этого внимательного жуткого взгляда, прошептал:
– Ну, ты прости меня, ладно? Я же не знал… Не знал, что это ты…
Помешкал секунду и признался уже совсем честно:
– Не знал, что ты – друг Аристарха Васильевича.
И это было правдой. Виноватым чувствовал себя Гай не перед противной жуткой крысой, а перед по-детски любопытным рыже-белым другом чудаковатого старичка.
Крис кивнул, а, может, Гаю это показалось. Но крыс тут же метнулся куда-то в угол и пропал из вида. Событие это, по сути, совершенно непонятное, тем не менее выбило Гая из созерцательного разглядывания серёжки. Он завернул безделушку обратно в бумажку и опустил в карман куртки. Горло всё ещё болело, и нестерпимо захотелось почему-то квасу. Шипучего, продирающего пластилиновую заложенность слизистой, сладко-кислого, немного пьянящего. Гай знал, что такой квас продаётся совсем рядом. В той самой трапезной монастыря, где он периодически харчевался, продавался именно такой квас. И стоил буквально копейки, которые не пробивали никакую брешь в бюджете Гая.
Он подумал совсем немного, и, прикинув своё всё ещё слабое состояние, и решил, что должен дойти. Ну, не свалится на Дороге, это точно.
Гай, щурясь от тёплых и нестерпимо ярких для его воспалённых глаз бликов, чуть пошатываясь, отправился вверх на взгорок. Туда, где тянулись свежеокрашенные в нежно желтковый цвет стены монастыря. Близость обители ощущалась по мере концентрации определённых настроений и разговоров. Женщины неторопливые, с непонятным Гаю, но определённым светом в глазах, тёплые даже на мимолётный взгляд, шли по мостовой, прислушиваясь к чему-то внутри себя, словно все они беременны. Конечно, все они не были, но Гай просто напитывался этим неторопливым, идущим изнутри светом, недоступным ему, и ловил обрывки разговоров:
– Сначала думала чёрную, в белый большой горох, а потом увидела такую беленькую, всю-всю беленькую. Я выбирала, а тут какая-то женщина подошла, в синем платочке, прямо около меня закрутилась, возле косыночек: «Ой, мне бы купить, нужна мне такая». Старуха в лавке высунулась: «Таня, это ты, что ли?», а та закивала и на мою беленькую косыночку смотрит: «Вот эта прям моя, будто меня ждёт». Тогда я быстро деньги достала и продавщице протягиваю – вот эту, вот эту… Просто вдруг поняла, от жадности что ли, хочу такую косыночку, и всё тут. «Я на неё тоже смотрела», – как-то с претензией даже этой Тане говорю. И на что мне эта косыночка, я их сроду не носила… Какая мне была разница? Один раз к мощам прислониться. Какая разница? А почему-то захотелось в беленьком, радостном…
Эти радостные, никчёмные, суетливые разговоры про косыночки казались Гаю полными значения, и в иное время раздражали бы, а сейчас даже вызывали слёзы умиления. Впрочем, глаза могли слезиться и от непривычно яркого света, Гай улыбнулся и своей внезапно навалившейся сентиментальности, и попыткам эту сентиментальность объяснить чем-то другим, тем, что он застеснялся сам себя.
«Лиде бы понравилось это», – вдруг подумал он, и опять же ему стало радостно от того, что вспомнил Лиду. Везде Гаю чудились хорошие знаки. И эта косыночка… Так мило…
Даже опостылевшие нищенские обеды в монастырской трапезной, овеянные мыслями о Лиде, казались уютными и полными значения. На него разом упали то ли воспоминания минувшей ночи, то ли болезненный, но такой приятный бред. Утренний резкий звонок перекрыл плотным, душным полотном ночные видения, но разговор о косыночке мягким крючком подцепил и вытащил видение, от которого шла приятная дрожь по всему телу. Да, Гай уверен, что видел сон, но каким же достоверным, до запахов, ощущений, мельчайших деталей было это сновидение.
***
Ему приснилась сегодня Лида. Тени прыгали по обшарпанной стене, танцевали, дёргаясь, как эпилептики в припадке, размазывались серыми кляксами и снова концентрировались в подобие образов. Гай попытался прикоснуться к Лиде, но она испуганно отдёрнула к груди руку, вся как-то сжалась настолько отчаянно, что он тут же оставил всякие попытки удержать эту зыбкость. Хотя ему неистово захотелось тут же присвоить Лиду себе. Его тело узнавало её, Гай мог поклясться, что руки помнят податливую теплоту кожи, тонкий, почти незаметный пушок на сгибе у локтя, интимную ямочку над ключицами, когда Лида ёжится. Откуда он знал это? Давным-давно знал, чувствовал, жалел её.
– Вы о чём-то думаете? – спросил он, исполняя тем самым неловкий отвлекающий манёвр.
– Наверное, – пожала Лида гладкими плечами. Гай очутился в облаке тех самых духов, аромат которых он почувствовал и в прошлый раз.
– Я стояла тут и стояла, не зная, кто я и что мне делать, – виновато улыбнулась Лида. – Какой-то невероятно тоскливый комар всё плакал тоненько над головой, этот разрывающий душу плач всё никак не умолкал.
Она помолчала немного, словно раздумывая, рассказывать дальше или нет. Гай тоже молчал, понимая, что она заговорит только, если сама этого захочет. Потом Лида все-таки произнесла:
– Я так долго стояла тут. Кажется, целую вечность. И комар плакал и плакал. Не переставая. Тогда… Стали посещать мысли. Странные.
Лида опять посмотрела на него этим особенным, растерянным взглядом, от которого у Гая сердце переворачивалось, и на нем, на сердце, выступали горькие, никому не видные слезы. Он понимающе кивнул.
– Мне… Я в тот момент поняла, что больше всего на свете люблю ароматы. Всякие. Вот я вдыхаю долгое предчувствие дождя, и запах этот иной, совсем иной, чем, скажем, пахнет дождь, который пойдёт вот-вот. Я вдыхаю и закрываю глаза, всё, что мне нужно – выделить и запомнить составляющие, чтобы потом повторить их. Чувствуете: угольной кислоты сейчас немного больше, чем азотной?
