Народная мудрость гласит, что утро – вечера – гораздо мудрее…

Я нисколько не сомневаюсь в народной мудрости. Народ – он всё видит, всё знает, всё понимает. Только сказать не может, как та же собака. И поэтому народ никто и никогда не слушает, все только отмахиваются.

Может быть, для моего прадеда, который пахал землю в орловской губернии, утро и в самом деле было прекрасным временем. Возможно, он пробуждался ото сна – полным сил, с верою в себя и в своё будущее. Так ведь чему тут удивляться: прадед жил на своём хуторе, в гармонии с природой, с той средой, которая его окружала. Я даже допускаю, что прадед верил в бога, почитал царя и любил отечество… Хотя непонятно тогда, отчего всю эту замечательную триаду он рука об руку со товарищи пустил в полный исторический распыл в начале двадцатого века?..

Ну а мы, горожане, жители мегаполиса в начале двадцать первого века?

Для нас утро – кошмар.

Ты просыпаешься – одуревший, отупевший, в голове – ни одной связной мысли. В спальне – темно, потому что шторы задёрнуты. Поэтому надо взглянуть на мобильник, он всегда у изголовья. Если повезёт, у тебя ещё целый час на досып. Надо только сбегать в сортир, отлить, а затем – снова в сладкий сон…

Но только ты блаженно ткнулся носом в подушку, как под окном раздаётся такой звук, словно кремлёвская царь-пушка произвела, наконец, свой первый выстрел, – и прямо у тебя над ухом. А это всего лишь громыхнула дверь подъезда. Наверное, ранняя пташка, бравый дворник Нурали стоит на ступеньках крыльца и обозревает свои владения: прямоугольник двора, заключённый в каменную коробку шестиэтажного дома на Сухаревской площади…

Вот он поднимает свой инструмент, метлу, и…

Шарк.

Шарк.

Шарк.

Ну, за что можно любить такое утро?

Ты с проклятьями засовываешь голову в подушки и погружаешься в неверное утреннее забытьё, где стройные ряды русских крестьян с асфальтовым скрежетом пашут дворовую территорию…

А затем над твоим ухом звучит вкрадчивый голос:

– Вставай, гений! Поднимай свою задницу, продажная душа!

Голос из мобильника обращается ко мне. Я, конечно, не гений, но и не совсем уж пропащий. Истина лежит где-то в середине: чуть дальше от гения, чуть ближе к продажной душе.

А кем ещё может быть журналист в период бурных исторических событий?

И вообще – кто не продаётся в нынешнюю, информационную эпоху?

Я продаю свой талант, свои способности борзописца, а медийные олигархи покупают мой труд за деньги. За хорошие деньги. Иногда – за очень хорошие. Мне повезло. Некоторых покупают совсем за плохие деньги. Когда у тебя нет способностей борзописца, тебе платят смешные деньги. Сажают тебя в отдел писем, и ты процеживаешь словесное дерьмо в надежде, что блеснёт какая-нибудь случайная крупица информации, хотя бы для скандального подвала первой полосы. Например: дедушка недоглядел за внуком, попавшим под машину, – и повесился у себя на кухне…

Тьфу!

Такая нынче информация. Такая нынче пресса. Такие нынче гении.

Но вставать надо. Половина девятого. В десять – летучка. Раз в неделю я обязан являться в редакцию к началу рабочего дня. Пред ясные очи руководства и коллектива.

Издавая тяжкие стоны, я встаю, подхожу к окну. Шторы – вон.

А там, снаружи – прекрасное майское утро, и солнечный блик в каком-то оконном стекле заставляет меня зажмуриться на секунду…

Машина моя стоит на своём месте, целёхонькая, и поблёскивает своей перламутровой крышей.

В общем, мир не так уж и плох, каким чудится в первую секунду пробужденья.

Таким образом, отчасти примирённый с миром, я плетусь в ванную, залезаю в душ. Горячие струи смывают с меня последние остатки сна, вялости, даже кое-какие мысли для летучки рождаются в моём приободрившемся мозгу. И собственная физиономия, вопреки опасению, не раздражает меня в процессе бритья. Осталось только: чашка кофе, кусок сыру, три минуты на первую сигарету, и я готов к бою.

Выхожу из квартиры, сую ключ в замочную скважину. Тотчас за соседней дверью – шорох.

Сосед. Чёрт его знает, как он угадывает, когда я ухожу из дому. Я ведь не клерк, бывает, валяюсь в постели до полудня. Случается, вообще не являюсь домой. Никакого графика, полная анархия, стихия случайности и непредсказуемости.

Но когда бы я ни появился на лестничной площадке, сосед – за дверью – тут как тут. Неловко мужику стрелять мои сигареты каждый день, поэтому иной раз не показывается, шуршит за дверью и молчит.

Сейчас я с ним общаться не расположен. Кладу пару сигарет на перила, ступаю на лестницу, иду по ступенькам вниз.

Замок щёлкает в ту секунду, когда я делаю поворот. Соседская физиономия появляется в щели между дверью и стеной.

– Привет, Димыч! – говорит сосед и при этом как-то странно выворачивает голову, глядя на меня правым глазом, когда ему ловчее – левым.

– Привет! – отвечаю я и на секунду торможу – приглядываюсь.

Ага, башкою он крутит оттого, что у него весь левый глаз заплыл синяком.

– Что ж ты бабе своей позволяешь, а? – говорю я и бегу вниз.

На спуск с четвёртого этажа уходит полминуты. Когда я поднимаю голову вверх – рожа соседа торчит над перилами. Мне показалось даже – удивлённая рожа.

Во дворе я завожу машину, оглядываю её, мою ласточку, по периметру, – нет ли каких ущербов. Московский двор – такое место, что можно ждать самого неприятного сюрприза. Проколотой шины, поцарапанного крыла, прилепленной жвачки на переднем стекле.

Слава богу, всё чисто, я снова лезу внутрь и успеваю заметить в подъездном окне четвёртого этажа ту же соседскую физиономию.

– Здравствуйте, уважаемый Дмитрий! – раздаётся над моим ухом радостный голос.

Бравый дворник Нурали стоит слева по борту. В руках – метла, в пол-лица – металлическая улыбка.

– С вашей машиной всё в порядке! – торжественно говорит Нурали. – Мы следили за ней.

«Мы» – это та компания, что вечно торчит у Нурали в подвале. Он сам, женщина, замотанная в платок, какие-то мужики в тюбетейках.

– Ваша машина всегда будет в порядке, – продолжает Нурали, – пока я отвечаю за

этот двор.

Я вздыхаю и машу рукой. Хотел ему сказать пару ласковых за то, что спать не даёт по утрам, но у меня не хватает духу отвечать руганью на такую преданность. Дело в том, что полгода назад я напечатал в нашем жёлтом листке статью о положении гастарбайтеров в Москве. Ничего особенного, пару жаренных фактов, пару фотографий, пару риторических восклицаний о правах человека. Но как-то раз ко мне домой явилась странная компания из азиатов и лиц кавказского происхождения. Они принесли корзину с фруктами, здоровенную бутыль с вином и оставили на прощанье бумажку с номерами телефонов. Нурали сказал, когда они ушли, что эти номера дорогого стоят… С тех пор Нурали каждый день докладывается мне и предлагает девушку для уборки квартиры.

Вот и сейчас он говорит:

– Уважаемый Дима, я всё переживаю, как вы у себя за чистотой следите? Позвольте вам прислать домработницу? Она проверенная, она чистая, она…

Я снова машу рукой, отъезжаю от Нурали. Какая-то мысль не даёт мне покоя, этот дурацкий разговор с дворником сбил меня с какой-то важной мысли. В ту секунду, когда я ныряю в арку, чтобы выехать на Садовое кольцо, – вспоминаю соседа, его синяк и свою фразу о его жене.

И что? – спрашиваю я себя.

Но тут стихия московской улицы отвлекает меня. Десятый час на московских магистралях – это не то время, когда можно размышлять о загадочных синяках под глазом у соседа. Утро московского водителя – это гонка на выживание, это коррида, это бой за место под солнцем, – это адреналин в крови, это густой русский матерок, это горящие глаза и жесты, выразительности которых позавидует любой пластический актёр.

С раннего утра автомобильная лавина с окраин устремляется по столичным артериям к самому сердцу Москвы. К девяти утра автомобильные орды подкатывают к Садовому кольцу и начинают плотно заполнять улицы и переулки центра. И вот тут-то из двора на Сухаревке на своей «Тойоте» вылезаю я, грешный. Миллион раз я сетовал на то, что бог и мои дорогие родители создали меня «совой». Будь я задорным ранним «жаворонком», я не знал бы по утрам автомобильного горя в пределах Садового кольца. Потому что ранним утром Садовое свободно, гулко и просторно, – как говорится, хоть шаром по нему кати.