– Когда? – спрашивает Главный. Удивлённая, Катя хлопает ресницами. – Когда в отделы передали?
Катя отвечает, что передала ещё позавчера. Главный обводит взором начальников отделов: кто-нибудь обработал? Начотделы молчат секунд пять. Их лица выдают напряжённую работу мысли: хочется соврать (конечно, шеф, всё давно изучили, запустили в работу, уже есть материалы!), но врать опасно – если заставят изложить детали, ты сгорел в ясном пламени начальственного гнева.
Мы над этим работаем, – делают озабоченные лица начотделы. – Всё идёт своим чередом.
– Ну да, – кивает Главный. – Вы над этим работаете. А я бы хотел…
Он на секунду замолкает, а потом формулирует мысль: хотелось бы, чтобы мы над этим – над правдой жизни – работали постоянно. Чтоб не высасывали свои истории из пальца. Чтобы пользовались настоящими соками жизни, которые где ж ещё брать, как не из живого источника – из писем. Да, у нас не высоколобая газета, мы должны давать в материал живинку. Но эту самую живинку брать надобно не с потолка, а черпать прямо из реки по имени «факт».
Он оглядывает присутствующих, а затем добавляет:
– Это касается всех. Даже спецкоров. Может быть, спецкоров в первую очередь.
На секунду повисает звонкая тишина. Народ, затаив дыхание, ждёт продолжения спектакля. Мне бы в такой щекотливой ситуации промолчать, но язык мой – неважный дипломат, он частенько словно бы живёт своей отдельной жизнью. В этом отношении он очень похож на другую часть моего тела, которая тоже норовит вести свою, особую, не совпадающую со здравым смыслом линию поведения…
В общем, я выражаю полную поддержку Главному в борьбе за чистоту его величества факта. Но при этом осторожно выражаю удивление по поводу упрёков в сторону спецкоров. Ведь специальные репортажи – это факты, развёрнутые в интересные истории и ставшие событием. Дружат, ещё как дружат спецкоры с фактической правдой жизни. А если на то пошло, как раз спецкоры-то самые частые посетители отелов писем. Хлебом не покорми спецкора, только дай ему заглянуть в этот самый отдел писем…
Народ молчит, не зная ещё, как реагировать: смеяться или делать вид, что всё очень серьёзно.
– Это правда? – бесстрастно спрашивает Главный.
Он спрашивает Катю, и по её лицу видно, что она не понимает вопроса.
– Часто у вас спецкоры бывают?
Катя смотрит на меня и – как бы сквозь меня. Девочка не умеет врать, но и правду сказать ей не под силу.
– Я не так давно работаю, – с трудом отвечает Катя, – чтобы делать выводы…
Главный вздыхает, качает головой, кивает ей: нус, что там у вас из живого источника фактов?..
Катя смотрит в бумажку, потом поднимает глаза, кашляет и начинает излагать самый интересный эпизод.
Эту историю прислала в своём письме продавщица супемаркета, – то есть, контингент самый что ни на есть – наш.
Итак, среди бела дня вполне приличные с виду посетители вдруг разделись и почти голышом бегали по супермаркету. Причём некоторые из них, люди в возрасте, даже приставали друг к другу… Эта вакханалия длилась четверть часа, а потом нарушители приличий попадали на пол и лежали какое-то время без признаков жизни. Когда они очнулись, то не могли дать никаких толковых объяснений службе безопасности и прибывшей милиции. Они даже утверждали, что ничего не помнят…
Катя заканчивает читать свою бумажку и поднимает голову. Редакционный народ ухмыляется, но смотрит на неё с уважением. Марь Пална никогда не потчевала оперативки такими острыми блюдами.
– Как раз для происшествий на первой полосе, – первым даёт оценку Замполит.
– Да, – кивает Главный, – отдел происшествий разберётся. Все свободны. А вас, – он смотрит на меня, – попрошу остаться.
Народ расходится, у всех на лицах не то чтобы радость в предчувствии моей экзекуции, но уж никак не сочувствие. Ничего удивительного: кто может сочувствовать спецкору? Всё как раз наоборот. Падение специального корреспондента – важнейшее событие для газеты, в такие дни заканчиваются одни карьеры и начинаются другие.
Все эти мысли проносятся в моей голове – пока мы ждём, когда зал заседаний опустеет. И я с удивлением замечаю, что мысль о закате карьеры не вызывает у меня каких-то особенных эмоций.
– Ну, – спрашивает Главный, – как дела?
Я пожимаю плечами. Отвечать в том духе, что, мол, дела идут нормально, – глупо, потому что мы оба знаем истинное положение вещей. За месяц – два материала средней паршивости, недостойных должности спецкора. И ещё какая-то мелочёвка, от которой газете ни холодно, ни жарко. Такой вот итог: что есть я, что нет, – одно и то же.
– Я понимаю, – говорит Главный, – ты, что называется, наелся нашего дерьма по самое горло. Но ты профессионал и хорошо знаешь, что именно за это дерьмо…
– … нам и платят деньги, – заканчиваю я мысль Главного.
– Да, – кивает он. – И как бы ни были высоки твои высокие мысли о призвании журналиста, ты должен давать на гора то, что нужно газете.
Однажды, за бутылкой, я разоткровенничался, разболтался, распушил хвост принципиальности и хохолок самовлюблённости. Дескать, я хоть у вас здесь в жёлтой газетёнке служу, потрафляю дурному народному вкусу, – но могу-то я совсем по-другому, на другом уровне, для другого читателя.
Помню, Главный ответил мне: тогда иди, пиши романы в тиши аллей, под журчанье струй. Там ты будешь счастлив, а здесь делают бабки. Все мы что-то можем, из высокого и принципиального, да вот беда: не платят за это приличных денег. А готов ты быть нищим счастливым поэтом или романистом?
И сейчас Главный не усмехался, не упрекал – нет, ему не до того, ему нужно привести в чувство захандрившего спецкора. Привести в чувство или…
– Ты, Дима, знаешь правила игры, – говорит Главный. – Я тебя не пугаю, но… Или ты придёшь в себя и возьмёшься за ум и за дело, или…
И он смотрит на меня таким взглядом, словно бы уже мысленно перебирает, кем сможет меня заменить.
– Понял, – отвечаю я, встаю и откланиваюсь.
– А я не понял, – тихо говорит Главный. – Что ты понял?
Здесь до меня доходит, что я ошибался. Он ещё не перебирал никого, не искал мне замену. Наоборот, он ожидал, что я – глаза в глаза со своим благодетелем – опомнюсь, приду в себя, попрошу прощения за разгильдяйство, заверю его и т. д. и т. п..
Но у меня нет сил ни просить прощения, ни заверять.
– Дайте мне пару дней, – говорю я и вижу в его глазах растерянность. – А лучше – неделю…
– За свой счёт, – говорит мне в спину Главный.
Мне даже немного жаль его. В сущности, он неплохой мужик и не сделал мне ничего плохого – кроме хорошего. В той системе жизненных координат, которую мы оба признаём. Мне совсем не по душе огорчать его, – как женщину, которую ты разлюбил, но другого выхода нет, как сделать ей больно.
Я направляюсь прямо в отдел писем. Надо же соответствовать легенде. Ну и Катьку надо как-то поддержать.
Она сидит перед компьютером и при моём появлении глубоко вздыхает.
Ну что тут скажешь? Всем в редакции известно, что Катя в меня влюблена. Впрочем, не то диво, что она в меня влюблена, – кто из редакционных женщин моложе сорока не вздыхал по мне хотя бы месяц? – дело в том, что она влюблена в меня давно. Так давно, что уже забыл, когда это началось. Мы с ней выросли в одном дворе, в Медведково, только она на десять лет младше меня. Это я устроил её в редакцию в прошлом году, меня мать попросила, они с Катькой дружат на непонятной для меня платформе. Я замолвил за неё словечко Главному, и Катьку взяли. И она работает. И всегда на меня смотрит, смешная, своими глазами с поволокой так, будто сейчас расплачется. А я, выходит, должен её утешать.
– Так, молодец. В принципе, справилась, – с порога беру я тон строго учителя, когда он разговаривает с влюблённой в него ученицей: мол, брось эти глупости, давай о деле.
Я даже дотрагиваюсь до её пальцев, но тут же отдёргиваю руку, потому что Катька вся вспыхивает. Вот ведь каковы они, девчонки с университетской скамьи. Современные барышни. И что с ними делать?
