…Гораздо позже Наталья Алексеевна поняла причину такой странной неприязни. Возможно, в нелепой неуклюжей девчонке Т а рабаровская увидела саму себя, прошедшую в свое время с невер о ятным упорством все ступени от такой же деревенской школы до кафе д ры языкового вуза…

Жесткая, по-восточному бескомпромиссная Тары-Бары с ее скуластым личиком и раскосыми темными глазами сразу вызвала неприязнь группы. Она никому (кроме, пожалуй, мамы Лоры) ни на что не делала скидок, не прощала ни единого пропуска и являлась на занятия со стойкостью оловянного солдатика. Казалось, преподшу не брала никакая хвороба, обходили стороной любые непредвиденные обстоятельства. В сезон простуд, когда половина аудитории исходила на сопли и кашель, подтянутая «англичанка», облаченная в обтягивающее пестрое платье, как ни в чем не бывало прорывалась сквозь джунгли континиумов и перфектов, стараясь заразить своим энтузиазмом несчастных студиозусов.

Когда группе стало известно, что Тарабаровская купается зимой в проруби и, следовательно, обладает живучестью Кощея Бессмертного, Натка поняла: ее гибель в схватке с ненавистным «инглишем» предрешена судьбой. Сколько она ни билась, сколько ни тренировала память, голова напрочь отказывалась запоминать десятки и сотни новых слов, ежедневно диктуемых не менее ненавистной «англичанкой». Способная без проблем выучить наизусть длиннющие вирши любого отечественного стихотворца студентка чувствовала себя перед Тарабаровской беззащитной мышкой, замершей перед могучей коброй, впадая в ступор при написании любого, самого простого иностранного слова. Всякий раз после очередного диктанта, следовавшего из занятия в занятие, получая от англичанки работу, исчерканную красной ручкой, несчастная с тоской понимала: развязка близка и неизбежна. Оставалось лишь гадать, какой она будет.

Все произошло накануне нового года, незадолго перед первой сессией. Натка почувствовала себя не в своей тарелке еще утром. Подташнивало, кружилась голова, перед глазами время от времени начинали вихриться какие-то разноцветные пятна. «Перезубрила, – вяло подумала она, – или грипп подцепила. Половины группы вчера на занятиях не было. Хорошо бы тоже полежать, но первой парой семинар по английскому, от Тары-Бары потом не отобьешься…»

Через силу проглотив мутноватый теплый кофе с бутербродом, приготовленные квартирной хозяйкой, девушка вышла за порог в темное зимнее утро. Впоследствии она еще могла припомнить, как добиралась до института, все остальное происходило будто не с ней. В себя Натка начала приходить уже в больнице, на скрипучей неудобной кровати. Впрочем, «приходить в себя» сказано не совсем верно. Просто, когда она очнулась, перед ней, словно в пестром клипе, завертелись отдельные фрагменты. Вот она что-то отвечает англичанке, потом внезапно медленно сползает на пол. Вокруг суетятся какие-то люди, над ней склоняется женщина в белом халате. Натку везут куда-то в машине, потом все накрывает глубокая плотная темнота, из которой доносятся невнятные звуки.

Что произошло с ее организмом, почему в нем случилось «короткое замыкание», едва не стоившее ей жизни, так и осталось не совсем понятным. В городской клинической больнице ее полубессознательное, внезапно ставшее непослушным тело с глубокомысленным видом крутили-вертели профессора и их ассистенты. Натку лупили по коленкам резиновым молоточком, проверяя рефлексы, делали энцефалограммы, заставляли показывать язык и задирать рубашку перед балбесами-студентами, периодически заполнявшими палаты неврологического отделения.

Поставленный диагноз «нервное истощение» говорил сразу обо всем и ни о чем. Самое неприятное, что не столь уж богатое прошлое пациентки утратило в ее сознании связанность и последовательность. Хаотично, бессвязно в памяти проступали то видения обшарпанных институтских аудиторий, то классов родной школы. Глядя на соседку по больничной палате, Натка видела перед собой учительницу химии и никак не могла вспомнить, как ту зовут. Внезапно из ниоткуда прорезывался облик преподавателя, которого звали «Могила».

Это никоим образом не было прозвищем. Странный тип, читавший у них на курсе древнюю историю, внешним видом как нельзя лучше соответствовал своей говорящей фамилии. Высокая костистая фигура; лицо с глубоко утопленными под нависающий низкий лоб глазами и сжатыми в ниточку губами, как бы говорившее: «Оставь надежду всяк ко мне приближающийся». Лицо не обманывало. Сдать Могиле зачет с первого захода было практически невозможно. Институтские легенды гласили, будто некоторых студентов он сумел довести до обморока. Проверить утверждение на собственной шкуре Натка не успела, отправившись в «отключку» несколько раньше, на семинаре по английскому.

Также внезапно всплывало в памяти лицо еще одной преподавательницы, читавшей у них чудовищный по тенденциозности и фальши курс «История Коммунистической партии Советского Союза». Сухощавая, с изрезанным глубокими морщинами лицом лекторша по фамилии Воландовская стремительно влетала в поточную аудиторию, швыряла на кафедру сумку, до странности напоминавшую офицерский планшет, вынимала из кармана юбки папиросу, смачно затягивалась. Затем усаживалась на любой из ближайших к кафедре незанятых столов и начинала вещать. Ее повествование отличалось пламенностью закоренелой революционерки. Обо всех многолетней давности распрях большевиков, меньшевиков и прочих участников исторического процесса она рассуждала с таким увлечением, будто повествовала о вчерашней сваре со своей ведьмой-соседкой по коммунальной квартире.

Каково же было удивление Натальи Алексеевны, узнавшей много лет спустя, что пожилая леди, отстаивавшая с пеной у рта истинность и благородство идей марксизма-ленинизма, сама была жертвой режима. Воландовская отсидела в одном из сталинских лагерей семь или восемь лет за какое-то мифическое преступление. Прав был поэт: «Гвозди б делать из этих людей: крепче б не было в мире гвоздей»…

В калейдоскопе видений сцены из недавно начавшейся студенческой жизни чередовались со сценами из раннего детства, фрагментами из виденных некогда фильмов, но в мешанине образов, пейзажей, интерьеров, слов, фраз отсутствовали какая-либо логика и последовательность. Когда врач просил пациентку рассказать о том или ином периоде ее жизни, хотя бы о последнем дне, проведенном в больничных стенах, она оказывалась не в состоянии связать воедино несколько предложений. На глаза сразу набегали слезы, начинало неудержимо клонить ко сну.

– Ну-ну, девочка, – утешающе говорил в такие минуты похожий на Винни-Пуха профессор Даниловский, изучавший поведение больной, подобно тому как зоологи исследуют поведение неведомой зверюшки. – Успокойся, все наладится. Поколем тебе витаминчики, отдохнешь у нас, и все будет в порядке. Спать захочется – спи себе на здоровье. Плохо, когда сон не идет, а спать – это очень хорошо!

Наткино сознание в те черные дни напоминало картинку, разрезанную на множество частей, тщательно перемешанных неведомой рукой. Кусочки пазла вертелись перед глазами, доводя до отчаяния, никак не желая выстраиваться в единое целое. Единственным спасением служил сон. Глубокий, плотный, без сновидений он длился иногда почти сутками.

Сон, скорее всего, и помог восстановиться организму. Разумеется, пациентку беспрестанно пичкали таблетками с мудреными названиями, портили вены инъекциями, капельницами, но главным целителем стал именно сон.

* * *

…Фразу ученого доктора «Сон, милая, это хорошо», Наталья Алексеевна запомнила на всю жизнь. Сколько бы трудных моментов ни возникало в ее жизни впоследствии, она твердо знала одно: нужно просто суметь заставить себя заснуть. После этого и недомогания исчезали, и проблемам находилось решение. Вот только сделать это с годами удавалось все трудней.

Прислушиваясь к перестуку вагонных колес, женщина оценивала свою клонящуюся к закату жизнь и невольно улыбалась: