Когда обессилевший парень валился кулем набок, на арену выходила развеселая Мама Лора. Она раскрывала косметичку и принималась неспешно разрисовывать своего коханого. От души ваксила черной тушью брови, тщательно красила губы алой помадой – в общем, отрывалась на потеху зрителей по полной. Утром, протрезвев у себя в огромном сарае, служившем временной казармой солдатам, Витек допытывался у соратников, кто его так размалевал. Но соратники, маявшиеся похмельем после похода «по девочкам», также ничего не помнили. Девчата, в свою очередь, свято соблюдали женскую солидарность, крепко держа язык за зубами.

Долгое время Лоре не давали покоя усики кавалера. Всякий раз, когда он впадал в состояние транса, она принималась то щипать их, то раскрашивать разноцветными тенями для глаз. Однажды барышня достала из косметички миниатюрные маникюрные ножнички и, пока ее «зазнобушка» богатырски храпел, по волоску полностью выстригла один ус. Затем вся девичья ватага, давясь от хохота, отправилась в клуб. К полуночи, когда студентки стали возвращаться с танцев, Витек малость пришел в себя и, ощутив некие неполадки на собственном лице, попросил у кого-то из девчат зеркало. Увиденное привело его в состояние такого изумления, что нижняя челюсть отвисла, по щекам покатились круглые, как горошины, слезы.

– Га-а-а-ды! – простонал он, обращаясь ко всем сразу. – Что вы наделали, сволочи? На кого я теперь похож?

– На тонкий колосок, блин! – хохотнула острая на язычок Светка Рязанова. В институт она попала только со второго захода. Год, отработанный на заводе до следующего поступления в вуз, значительно обогатил ее словарный запас. Барышня никогда не лезла за словом в карман и любого могла мгновенно поставить на место.

Уныло взглянув на Светку, Витек, едва переставляя ноги, поплелся к выходу. Мама Лора кинулась следом, утешая и оглаживая кавалера. О том, что лишение драгоценного уса было делом рук коварной Лоры, простодушный солдатик не мог и подумать. Когда он бывал трезвым (время от времени), роскошная дивчина так нежно смотрела на него, так жарко целовала под покровом сельской темноты… На следующее утро несчастному солдату пришлось распрощаться со вторым усом, и он стал еще больше смахивать на белобрысого свинтуса.

Наткин поклонник, если проводить аналогии с миром животных, представлял собой странный гибрид жирафа с теленком. С первым его роднил огромный рост, тонкая длинная шея, нелепо болтавшаяся в гимнастерке, со вторым – губастый рот и пушистые ресницы, обрамлявшие огромные серо-зеленые глаза.

На теленка Толик походил и нравом. Доверчивый, добродушный, он верил любым басням, служа постоянным объектом розыгрышей для собратьев по оружию – вернее, по рулевому колесу. На подначки парень не реагировал, на насмешки не обращал внимания и жил в каком-то своем, никому не ведомом мире. При этом за рулем молодой водитель каким-то образом умудрялся полностью концентрироваться. С огромным самосвалом, возившим зерно с полей на элеватор, он управлялся умело и толково. Натка не раз убеждалась в этом, когда сидела с ним рядом в кабине.

Впервые увидев Толика на танцах, она обратила внимание не столько на его внушительный рост, сколько на унылый вид, с каким он подпирал стенку. Казалось, солдата отправили не развлекаться в клуб, а дали наряд вне очереди. В тот ее выход в свет стенки подпирали многие посетители сельского очага культуры. Отдельной группкой, отчаянно плюясь семечковой лузгой, толпились деревенские парни. В другом углу кучковались военные водители в нарочито небрежном обмундировании. У противоположной стены, постреливая глазками и похихикивая, красовались как сельские, так и городские невесты.

Под быструю музыку выйти в круг никто не решался. Когда поставили пластинку Валерия Ободзинского и зазвучало «Эти глаза напротив чайного цвета», парни лениво, словно через силу, побрели в сторону противоположного пола, приглашая девочек на «медлячок». Натка оставалась у своей стенки почти в позорном одиночестве, когда долговязый отлип, наконец, от дверного косяка и направился к ней. Они неуклюже топтались, едва дотрагиваясь друг до друга одеревеневшими от смущения руками.

После танцев парочки стали нырять в осеннюю темноту, исчезая в ней подобно падучим звездам. Толик отправился провожать Натку. Они долго брели по ухабистой дороге, ведущей от клуба к студенческому стойлу, о чем-то натужно говорили, пытаясь побороть застенчивость. На пути им встретилось огромное поваленное дерево, сдвинутое бульдозером на обочину. Присев на него, начали смотреть на звезды. Девушка, которую кинуло в романтику, принялась декламировать стихи:

– Послушайте! Ведь если звезды зажигают, значит это кому-нибудь нужно?

Кавалер молча слушал ее, потом внезапно притянул к себе и ткнулся ей в губы своими, по-телячьи припухшими. Что испытала девушка в тот момент, сказать трудно, так как от неловкого движения парочка соскользнула с влажного ствола и, опрокинувшись назад, угодила спинами в лужу. Лужа была небольшой, но романтический пыл сняла как рукой. Испытывая взаимную неловкость, молодые люди молча побрели к конечному пункту следования…

После конфузного инцидента с поцелуем и лужей друг к другу они больше не подходили, старательно делая вид, будто не замечают один другого. Роман закончился, едва начавшись. О вхождении во взрослую жизнь Натке долгое время напоминала золотистая металлическая пуговица, оторвавшая от гимнастерки ухажера во время его падения и невесть каким образом оказавшаяся в кармане ее телогрейки. Пуговица как занятный сувенир хранилась в девичьей косметичке среди тюбиков туши, помад и прочей безделицы, а потом исчезла так же незаметно, как появилась.

«Лав стори» других студенток оказались ненамного продолжительнее. К концу сентября девиц отправили в город, в дожидавшиеся их вузовские аудитории. Бравым воякам, вынужденным оставаться среди безбрежных нив до белых мух, пришлось довольствоваться местными красотками. Солдатиков, похоже, это мало огорчило. Ведь самое главное – источник «огненной» воды в виде самогона и браги, щедро бивший из неведомых глубин на подворье любого аборигена, оставался неиссякаемым.

* * *

Начавшаяся после колхоза настоящая студенческая жизнь, продлившаяся для Натки, увы, всего лишь один семестр, по прошествии времени вспоминалась ей как один из кошмаров, периодически выползавших из ночной бездны сновидений.

Началось с того, что языковая подготовка, полученная в школе и слегка сдобренная индивидуальными занятиями с Семычем, на практике оказалась полной чепухой. Когда вошедшая в аудиторию молодая энергичная преподша по фамилии Тарабаровская с первой же минуты затараторила на английском языке, Натка с ужасом осознала простую вещь: из сказанного она не понимает ни единого слова…

Городские ухоженные девочки, с первого класса обучавшиеся в английских спецшколах, речь педагога восприняли с воодушевлением и сразу вступили с ней в непринужденный диалог. Натка и пара таких же бедолаг (типа мамы Лоры) таращились на фасонистую дамочку словно на инопланетянку, верещавшую на неведомом наречии. В стенах их классов все богатство и роскошь английской речи сводились к «стенд ап», «сит даун» и неизменному «стоп токингу».

Мама Лора с ее южной пронырливостью, напором и прирожденным обаянием умудрилась завоевать симпатии Тарабаровской, несмотря на свой чудовищно низкий уровень познаний. Та сквозь пальцы смотрела на «мекание» начинающей студентки, с удовольствием принимала от нее небольшие презенты в виде румяных крутобоких яблок – «Та посылка ж пришла з дому!» – делала скидку на уровень ее подготовки, оставляя нередко на дополнительные занятия. Кроме того, пылкая дочь юга вызвалась стать старостой группы, а Тары-Бары (так за глаза величали свою наставницу студентки) как назло оказалась в ней кураторшей.

С Наткой расклад получился иным. Зажатая, робеющая, бормочущая что-то невнятное себе под нос подопечная сразу возбудила у педагога раздражение, смешанное с презрением. Общаясь в силу необходимости с девушкой, преподша всем своим видом словно говорила: «Таким колхозным валенкам не место в нашем изысканном благородном обществе!»