Из мальчиков особо выделялся рыженький коренастый пацан Коля Зубко. Ребенок обладал добрым покладистым нравом, но природа, словно в отместку, почему-то начисто обделила его умственными способностями. Коля являл собой феномен просто-таки непроходимой тупости. Любой вопрос из школьного учебника ставил альтернативно одаренное дитя в тупик. Оно только хлопало пушистыми белесыми ресницами, беспомощно ухмыляясь.

С Наткой «чудо в перьях» проучилось недолго, в пятом классе его оставили на второй год. Но след в ее памяти Коля оставил. Пытаясь воздействовать на нерадивого отрока, учительница Дина Александровна поручила хорошо успевающей Натке и еще двум одноклассницам ходить к Коле на дом помогать в приготовлении уроков. Не понаслышке знающая суровые стороны жизни, Зоя Максимовна отнеслась к педагогической затее скептически, говоря:

– Спустят на вас собак, вот и все дела!

Учительница в новом для Натки классе, в отличие от прежней «клуши», отличалась хрупкостью телосложения, изяществом внешнего вида. Несмотря на предпенсионный возраст Дина Александровна следила за собой, под строгие деловые костюмы надевала тонкие нарядные блузки. Ученики относились к ней с симпатией, но у прозорливой Наткиной матушки эта «дама» добрых чувств не вызывала. За внешней благостью она различала фальшь и лицемерие коллеги. Вдобавок по школе ходили упорные сплетни об ее романе с одним из немногих педагогов-мужчин.

В истории с Колей мать в итоге также оказалась права. Собак на школьниц, к счастью, никто не спустил, а вот затея с совместным приготовлением уроков потерпела полное фиаско. Едва делегация переступила порог скромного жилища одноклассника, он на глазах у девчат шустро открыл подпол, залез внутрь, захлопнул над собой крышку и крикнул:

– Пока не уйдете, не вылезу!

Все взрослые в семье находились на работе. Как следовало поступить в сложившейся ситуации, шефы не знали. Потоптавшись с полчаса у крышки погреба, где отсиживался строптивый ученик, девочки побрели по домам.

На следующий день прошел разбор полетов. Все велось по устоявшимся школьным традициям. Учительница нудно читала нотацию стоявшему у доски бедолаге, перемежая речь риторическими вопросами типа «доколе». Ученик, опустив голову, тупо глядел в пол. Когда Дина Александровна закончила монолог, Коля, глотая слезы, произнес:

– Если они снова придут, я убегу. Не буду с ними вместе уроки делать!

Таков он был, этот удивительный Коля. В конечном счете судьба парня сложилась просто и счастливо. Посидев по паре лет в каждом классе, он кое-как окончил семилетку, поступил в училище механизаторов, освоил трактор и стал честно, добросовестно тянуть лямку деревенского трудяги. Заработав статус передовика сельскохозяйственного производства, бывший оболтус получал не только почести, но и неплохую по деревенским меркам зарплату, женился, нарожал детей. Таких же рыжих, добрых, работящих и столь же непригодных для постижения книжных премудростей. Что уж тут поделаешь! Все-таки главное, чтобы человек был хорошим.

…Спустя много лет, когда Наталья Алексеевна приехала в это село на традиционный вечер выпускников, одним из первых одн о классников, встреченных в школьных стенах, был Коля. Всё так же т о порщились его рыжие вихры. Сияющие радостью глаза, улыбка во весь рот наглядно свидетельствовали о гармонии и счастье, ц а ривших в душе бывшего «отстающего» ученика. Жизнь мудрее ч е ловеческого р а зума. Судьба вогнала Колю в уготованную ему роль с точностью опытного бильярдиста, загоняющего шар в лузу с пе р вого уд а ра…

* * *

Поскольку большую половину обитателей села составляли украинцы, в классах сплошь мелькали фамилии, оканчивающиеся на «ко». В школе учились Добченко, Куриченко, Павленко и прочие. Все они, как опять-таки утверждал местный фольклор, были отдаленными потомками переселенцев, сосланных в Сибирь еще матушкой Екатериной Второй. Якобы в период ее царствования в столице водились такие колготные и охочие до ласк девки, что другой управы на них найти не смогли, окромя как загнать на окраину империи, дабы они соблазняли не добропорядочных поданных, а таежных медведей.

Скорее всего, это являлось просто байкой, не более. Как гласят исторические источники, во времена великой императрицы в Сибирь – в Забайкалье, на Лену – попало некоторое количество так называемых мазепинцев, отправленных в политическую ссылку приверженцев «самостийности», присягавших тем или иным украинским гетманам. Среди ссыльных куда больше насчитывалось поляков и «литвы», уроженцев тех мест, где в давние времена, с XIII века, от Белоруссии до Молдавии простиралось Великое княжество Литовское. Позже, попав под железную пяту Российской империи, все эти «ляхи» еще довольно долго мутили воду, и выжившие при усмирениях бунтовщики получали билет в одну сторону – на восток.

Массовое переселение украинцев и белорусов в Сибирь началось после отмены крепостного права, когда тысячи крестьянских семей, спасаясь от безземельности и голода, отправились на вольные, никем не занятые просторы в поисках лучшей доли. В этом смысле у Натки и ее одноклассников было много общего. Их предки украинцы, так же как ее предки белорусы, оказались в суровом климате не столько по доброй воле, сколько под давлением обстоятельств.

О национальной принадлежности сверстников судить было трудновато. Светлые, темные, рыжеватые косички и вихры сливались в один пестрый фон. В пятом классе в коллектив пришло изрядное количество мордовских ребят, живших в ближайшей от центральной усадьбы совхоза деревне. Их предки, скорее всего, попали в Сибирь тоже не от большой охоты. Дети промеж себя называли новеньких опять-таки не по национальной принадлежности, а по месту проживания – хотя в разговорах проскальзывало иногда слово «мокшане», обозначающее принадлежность к этнической группе мордвы.

Мокшане считались «интернатскими», так как на постой их определили в школьный интернат. Вместе с мордовскими ребятишками здесь проживали ученики из других поселков и деревень – отделений совхоза. Интернатские, несмотря на разницу в возрасте, жили дружно, чувствовали себя одной семьей, по вечерам озорничали, устраивали всяческие забавы. Домашние дети всегда глядели на них с некоторой завистью, слушая рассказы о бесконечных розыгрышах и проделках. (Похожее дело: когда Натка уже училась в институте и жила в общаге, городские подружки то и дело навещали общежитских однокурсниц, а нередко, особенно с приближением сессии, оставались с ночевкой. Им тоже хотелось поучаствовать в развеселой студенческой жизни.)

Домашние ребята в классе делились на две группы. Большую часть составляли те, чьи дома находились на левом берегу реки. Они именовались «зареченскими». Зареченских сплачивала и объединяла долгая дорога до школы. По пути в храм знаний и обратно детвора бесилась в снегу, мальчишки гонялись за девчонками, девочки валтузили портфелями пацанов – словом, в классе эти школьники чувствовали себя отдельной командой.

Тех, кто проживал на правой стороне реки, насчитывалось куда меньше. В четвертом классе таких было всего двое: Натка и еще одна девочка, поневоле ставшая ее подругой. Нинка Карлова, такая же долговязая, несуразная, как все девочки-подростки, переживающие фазу «гадких утят», отличалась математическим складом ума, склонностью к приключениям, разного рода выдумкам.

Жила она как бы на два дома: частью у матери, частью у бабки, необъятных габаритов старой хохлуши. Натку восхищало в этой занятной бабусе ее виртуозное владение суржиком, смесью украинской, южнорусской и просто русской «мовы». Особенно сочными выходили у нее ругательства и проклятия. Курица ли забрела в огород, Нинка ли сбежала, не выполнив одного из бесконечных домашних дел – на все у бабы Дарьи находились свои заковыристые словечки. Многочисленные «щоб тоби» летели из ее уст со скоростью пулеметной очереди. «Щоб у тоби очи повылазыли!» и «Щоб твоей мордою черти просо молотили!» относились к разряду самых невинных.