Так я второй раз от расстрела спасся.
И в это время немцы начали пристреливать свои пушки, артиллерийский обстрел по выбранным ориентирам. Как раз их снаряды ложились возле курятника...
— Все, — догадался я, — значит, впереди уже немцев нет. Бежим туда! Будем продвигаться на восток, но не дорогами, там техника может идти. Бежим степью.
Я снял с себя женские одежды, отдал Надежде:
— Спасибо, Надя, за все. Теперь я иду домой, а ты постарайся выжить.
Расстались мы с женщинами.
Душкин бежать со мной не захотел, побоялся. Деды тоже остались там, где-то под кустами пересиживать. А я оторвался от всех и побежал напрямик на восток, к своим. Свои по бегущему человеку стрелять не станут.
Тут начало светать.
Белоруссия родная, Украина золотая...
И вдруг слышу, где-то за холмом едет машина с людьми, которые поют популярную тогда песню, называлась она «Песня красных полков»:
Белоруссия родная,
Украина золотая...
Наше счастье молодое
Мы стальными штыками оградим!
Ох, как я залился слезами, мама родная! Свидетелей же не было, и я упал на поле, зарылся лицом в свой рукав и голосил, даже что-то причитал! Не знаю, к кому я обращался. Плакал не скрываясь, прямо по-детски, навзрыд, от души. Долго плакал, потом встал и начал успокаиваться. Но слезы текли и текли по щекам, щекотали запыленную кожу, капали на грудь.
Я только старался устоять на ногах, не упасть, от того что напряжение резко отхлынуло и в меня потоком полилось что-то спокойное-спокойное, умиротворяющее, большое и надежное.
Наплакавшись, я вздохнул, окончательно поняв, что перешел фронт и оказался в родном окружении. Душа просветлела и робко зазвенела внутри меня безголосой радостью: «Я выжил! И больше никогда не услышу рядом с собой немецкую речь!»
Именно тут, на рассвете, в одиночестве, среди степи я испытал минуты чистого, абсолютного счастья: от забытого на 3 года ощущения безопасности и от единения с сильным, непобедимым добром. Все, что было вокруг, принимало меня и радовалось мне, и я доверял ему, зная, что больше ни один снаряд, ни одна пуля не полетит в мою сторону.
О боже, мне больше незачем бояться! Я дома... Стою на очищенной от скверны, родной земле.
— Свои... — безотчетно проговорил я вслух.
Напрямки через кукурузное поле я помчался навстречу песне! Вокруг трещали и лопотали сухие кукурузные стебли, а я только отметил, что початки с них уже убраны, и летел вперед, уклоняя лицо от хлестких ударов метелок.
Выбрался с поля, побежал по открытому месту. И вдруг — раз! — около меня просвистела мина и упала, рыхля землю. Бахнул взрыв.
Откуда? Кто это по мне стреляет? Я остановился. И тут вторая мина взрывом чуть не задела меня! Я упал. Немного полежал. Но только попытался поднять голову, как третья мина, шмякнулась в травы, подняла вверх дерн.
И все же, недолго полежав, я поднялся и опять рванулся бежать.
— Стой! — услышал я крик в свой адрес. — Дурья башка, ты же демаскируешь нас. Ложись!
Свои...
Это наши артиллеристы рассредоточились по посадке и лупят по мне предупредительно, чтобы не летел в открытую.
Когда я перешел немецкую передовую и советскую передовую — не знаю. Ну, немецкую тогда еще, в палантине... — да, возможно. А это уже наши. Где?.. Неужели там, где я стоял и прислушивался к благостной тишине, неужели то еще была не наша сторона? Как я смог?.. Но теперь это уже наш тыл, я где-то перешел огневую линию...
Мысли теснились в голове, порядка в них не было.
— Значит, все. Я у своих. Перешел!!! — закричал я наконец и побежал в посадку.
Там меня окружили пулеметчики.
— Откуда ты бежишь, парень? — спрашивают. — Где ты был?
Я им рассказываю...
— А немцы где?
И это я им чин чинарем изложил-доложил, как полагается по уставу.
— Как же ты так? Зачем ты бежал? По тебе стреляют из миномета, а ты бежишь...
— Так я не понял, кто стрелял.
Они загалдели все разом, что я только успевал вертеть головой, с трудом ловя их общую мысль:
— Да мы тут...
— Такой свечак...
— Да там же взять можно было...
— Около него мины рвутся, а он бежит и оглядывается.
Ну, дали они мне закурить, посидели мы молча, обменялись неизвестно какими материями — то ли невысказанными мыслями, то ли духом общим, то ли предугадыванием будущего... И я пошел дальше, в свою судьбу...
Дошел до Днепра, зашел в село Вовниги[47]. Тут переправа, на которой командует сотрудник КГБ.
— Кто ты? Документы есть?
— Какие теперь документы? — говорю, — я свой, иду домой, — и рассказываю пережитую одиссею... — Ну, наши были в курсе дела, знали обстановку.
Меня выслушали, осмотрели, забрали у меня немецкие марки и отпустили.
— Переправьте его на тот берег, — распорядился командир подчиненным.
А Днепр находился в старом русле, потому что вода на ДнепроГЭСе была спущена. Его ширина не превышала 200 метров. Перевез меня солдат на правый берег, обменялись мы пожеланиями удачи, и я пошел дальше. Дошел до Петрово-Свистуново[48], а дальше пустился напрямик, скоро найдя дорогу на Славгород. Тут мне встретилась машина, подвезла прямо к нашей улице.
Во двор я зашел с тыла, с огорода».
На этом записанные воспоминания Бориса Павловича заканчиваются. Дальше он надиктовать не успел.
Но ведь он много раз до этого своего часа, еще в молодости, рассказывал про свои пути-догори фронтовые. Так что наш рассказ не прерывается.
Освобождение
Вторая мобилизация
Еще когда Борис Павлович шел домой после побега от отступающих немцев, недалеко от Петрово-Свистуново он набрел на окоп, который показался вырытым не в только что прокатившихся боях, а еще при отступлении, заброшенным с 1941 г. Так это было или нет — не принципиально. Главное, что в нем он нашел пистолет и несколько гранат. И взял их с собой. Зачем?
Возвращаясь домой, он думал о своем расстрельном приговоре без обжалования, о том, что его, наверное, везде ищут и вот-вот могут схватить... А если схватят, то немедленно приведут приговор в исполнение, где бы это ни случилось. Умом Борис Павлович понимал, что розыск не может так уж моментально выйти на него и за ним прийти, все-таки у него есть дела поважнее, но на всякий случай хотел иметь при себе оружие, чтобы гранатами отбиться от задержания и успеть покончить с собой, застрелившись из пистолета.
Да, он не мог позволить Родине неправедно расправиться с ним. А в кармане он носил записку такого содержания, от которого Родина должна была бы потом пожалеть о своей опрометчивости.
Борис Павлович всегда плакал, вспоминая те события, и говорил:
«Не хотелось верить, что так будет... За что на меня так ополчились? Я верил, что окончится война, я останусь живым. И тогда будет разбор, новое следствие, уже с учетом моего поведения после плена. И меня не расстреляют, нет! Ну, пусть дадут 10–15–20 лет, завезут куда-то... Значит, отсижу.
А так с людьми бывало, что «сидели» зря. Например, Алексей Янченко[49] ни за что отсидел 10 лет. Ни за что! Признали его и записали ему в документы СОЭ — социально опасный элемент, и все. Нет алиби для оправдания. И хотя у обвинения нет аргументов, не на чем обосновать состав преступления, но остается подозрение. Вот он тоже был в такой ситуации».
В ближайшее время после благополучного возвращения домой Борис Павлович и Алексей, поехали в военкомат — проситься на фронт. Алексею еще не было 18-ти лет, и он очень боялся, что ему откажут.
Но, на удивление, его сразу же призвали и направили на учебу, а Борису Павловичу дали отсрочку.
— Отдыхайте пока что, — распорядился работник военкомата, то ли это был начальник призывного отдела, то ли председатель мобилизационной комиссии. — Придет время, и мы вас вызовем.
Что с Борисом Павловичем после этого творилось... Какие только мысли не крутились у него в голове! Но самой горькой была одна: ему не доверяют — оккупация... Да еще, может, узнали про плен... Хотя о плене Борис Павлович никому не говорил, ведь его документы пропали — их забрали немцы, когда он попал в их лапы. Значит, о плене официальных сведений не было, они ниоткуда поступить не могли. Вот он, не разглашая компрометирующий его факт, и говорил, что попал в окружение и вышел из него в тыл врага, почему и провел в оккупации все время до прихода советских войск.
