Скудно в эти годы они жили — по всей территории европейской части страны свирепствовал голод, люди мёрли как мухи... Но все же в доме портнихи то ли Мейн, то ли Феленко кое-что водилось из того, что ей поставлял спекулирующий на запорожских рынках сын Павлуша. Была у нее мука, прошлогодний проросший картофель, молодые побеги лука в горшках на окне, и экономно используемое масло подсолнечника. Его она с осени сама сделала на маслобойне из заработанных семечек, и того трехлитрового бидончика ей на всю зиму хватило... Затеяла угостить дочь и выросших внуков варениками с картошкой, сдобренными зажаркой из лука — роскошь!
— Мама, — сказала за обедом выспавшаяся и посвежевшая Саша, — постарайтесь пустить слух по селу, что я овдовела и вернулась домой.
— Зачем?
— Но ведь по сути так оно и есть. Только, кроме этого, мне надо срочно выйти замуж и изменить фамилию.
— Что же с тобой случилось, дочка? — решилась после этого спросить Агриппина Фотиевна, видя, что дочь, прибывшая из-за дол и морей, отошла от потрясения, перенесенного где-то в чужих краях.
— Долго рассказывать...
— Отсюда ты бежала от бандитских пуль, так была хотя бы целой. А вернулась через 13 лет вся избитая, с синяками под глазами... — бухтела Агриппина Фотиевна. — Где Павлуша?
— Нет больше Павлуши, мама, — наклонив голову, чтобы не заплакать, сказала Саша. — Погиб, напали на него на улице, — в Румынии ведь тоже голод, бандитизм... А он был хорошо одет... Меня вот тоже избили и ограбили, правда, уже те, кто помог бежать через Днестр.
— Так вы жили в Бессарабии?
— Да, в Кишиневе...
— И что, зачем надо документы менять?
— Мама, гражданство у меня законное, судом выданное, — сказала Саша. — И документы законные, свеженькие, — при этом она вынула из кармана пиджака документы и подала матери. — Можете не сомневаться и ничего не бояться. Но все же сделайте то, о чем я прошу. Так надо...
— Я боюсь за тебя, дочка. Ты никуда не влипла?
— Никуда я не влипла, но ведь я знаю в лицо убийц Павлуши, а их разыскивает жандармерия. Понимаешь? — говорила Саша матери то, что придумала в дороге. Правду о своем Павлуше она говорить не хотела. — Я для них опасна, и боюсь этого. Вот и все.
— Знаешь, — после некоторого раздумья сказала Агриппина Фотиевна, — о тебе частенько спрашивал Порфирий Николенко. Помнишь такого?
— Который извозчиком у Павлуши был?
— Да, — подтвердила Агриппина Фотиевна. — Сейчас он с твоим братом Порфирием вместе работает, дружат они.
— И что ему надо?
— Он жил тут с одной... даже женат на ней был, — Агриппина Фотиевна сдвинула плечом. — Вроде, неплохая женщина, но бездетная. Короче, уже с год как развелись они. А тебя он просто помнит... Наверное, засматривался раньше. Но он пьет! — поспешила добавить рассказчица.
— Да неважно, — махнула рукой Саша. — Это замужество формальное, ненадолго, только на год-другой. Только для фамилии.
Конечно, фиктивного брака не получилось. Увидев Порфирия Григорьевича, Александра Сергеевна сразу поняла, что говорить с ним откровенно нельзя, не тот это был человек. На его лице написаны были два качества — глупость и чванливость. Не самые лучшие... Но она вспомнила «Сватання на Гончарівці»[2], где говорилось, что нет ничего лучшего, чем быть замужем за дураком, и решила не предъявлять к новому супругу высоких требований. Умный муж у нее уже был...
К тому же, у Порфирия Григорьевича загорелся глаз на нее, а против этого, допустим, деньги были бы бессильны. Нужны были большие деньги, настоящие! А у нее их не было... Замышляя замужество, она рассчитывала на дружескую услугу под символическую благодарность. Но в данном случае не нашла, как сказать об этом простому мужику. Он таких отношений понять не смог бы.
Да и потом, — подумала Александра Сергеевна, — лучше такой мужичок, чем одной мыкаться... Все равно Павлуши нет...
Короче, она вышла замуж по-настоящему. И за кого? За извозчика своего бывшего мужа... До того ей было все безразлично!
Пошли регистрироваться... После церемонии Александра Сергеевна подождала, пока ее мать и брат увели нового мужа на улицу.
— У меня тут от прежней роскоши осталась золотая английская булавка, маленькое женское украшение, — вкрадчиво сказала она председателю сельсовета, откалывая портновскую булавочку, чудом сохранившуюся за бортом жакета. — И я думаю, кому бы ее подарить за то, что в этом брачном свидетельстве, которое вы готовитесь выписывать, наш брак значился 1925-м годом?
— Так... а в книге записи актов гражданского состояния... — начал тот соображать, как ему лучше поступить.
— Эту книгу кто-то проверяет? — спросила настырная женщина.
— Ой, я вас умоляю! Разве что возникнет тяжба...
— Тяжбы не будет, так что вписывайте нас еще в 1925-й год.
— И напишем «Исправленному верить», да?
— Вот именно, только при мне это сделайте, пожалуйста. Для моего душевного спокойствия.
После того как председатель сельсовета выполнил нужные записи в книгах архивного учета, она положила перед ним свой подарок, вспоминая, что такие булавки еще могут быть на детских вещах Людмилы, которые та унесла с собой. Когда она работала, дочка игралась возле нее лоскутками и иногда делала из булавок ожерелья и другие домашние украшения и цепляла на себя. А еще мастерила наряды своим куклам, которые не сшивала, а скалывала булавками. «Господи, кто тогда считал эти булавки чем-то стоящим? — с горечью подумала Александра Сергеевна. — У меня их дома полные коробки остались». Дома — так она подумала о Кишиневе и об оставленной там маме Саре, с горечью отметив это.
— Обращайтесь, — поблагодарил посетительницу председатель сельсовета, выводя ее из задумчивости. — Всегда вам поможем.
Отныне исчезла приезжая из-за границы госпожа Дилякова и в Славгороде появилась гражданка Николенко Александра Сергеевна.
Нежелательный сын
Вести новую жену счастливому молодожену было некуда. Хату свою он оставил брошенной жене, а сам кочевал и перебивался, ночуя то у родителей, то у семейных братьев. А теперь, когда настало лето, — и вовсе мылся в пруду, а спал в своей телеге с соломой, ставя ее к кому-нибудь из родственников во двор.
Короче, деваться было некуда, приютила Агриппина Фотиевна сочетавшуюся браком чету у себя. Но жить большой семьей, сохраняя при этом швейную мастерскую, было тесно. Да и не годилось. Пришлось ей, в качестве приданного, а заодно и в качестве отцовского наследства, купить для дочери недостроенную хату, что как раз продавалась ближе к центру села. Там оставалось только поставить крышу да накрыть кровлей. Из стройматериалов, оставшихся после перестройки бывших конюшен Сергея Кирилловича на два жилых дома, эту работу сделал обрадованный Порфирий Григорьевич со своими братьями. Получилась крепкая хорошая хата на две половины, под черепицей. Вход в сарай был с юга, куда выходил тыльный бок. Там же находился небольшой хозяйственный двор. Жилая часть хаты стояла второй боковой частью к улице, при этом парадный двор был повернут на запад.
Хата была очень маленькая, имела две отдельные комнаты — 12 и 6 квадратных метров. Вход в комнаты был из кухни площадью 15 квадратных метров. Предполагалось, что в большой комнате расположатся супруги, в маленькой, где Александра Сергеевна поставила свою швейную машинку и организовала мастерсткую, будет спать Людмила, а в кухне на раскладушке, выставляемой на ночь, — Борис.
Но в последующем часто-густо случалось, что раскладушку, из-за которой ежедневно надо было сдвигать обеденный стол к входной двери, пьяный Порфирий Григорьевич ногами выбрасывал на улицу, и Борису приходилось спать под столом на голом полу. Тогда мальчишка вспоминал Багдад и свою роскошную комнату там, а также отдельные классы, где с ним занимались приходящие учителя... Он засыпал в слезах, и ему снился Тигр и их старенькая яхта, потом Кишинев... Часто снилось пересечение Днестра на колеблющейся лодке, злой лодочник с пистолетом, побои — и тогда он во сне кричал и звал на помощь...
