Дальше рассказывает сам Борис Павлович.
«Я продолжал исполнять обязанности помощника командира пулеметного взвода, потому что командир наш все болел и болел. У нас было 4 станковых пулемета и 66 бойцов. Все за исключением меня и командира — нацмены. Только и слышалось со всех сторон вах-бах-чирими-гирими... Я, конечно, понимал их речь, но только не тогда, когда они говорили хором, да еще неразборчиво, да еще на диалектах. Так что добрую половину услышанного я не осмысливал.
Ну, там же положение на фронте ухудшалось, и это сказывалось на всём: на быте и на отношении солдат к службе, на отношениях между людьми. Хуже всего обстояли дела с общевойсковым порядком, потому что давало сбой абсолютно всё. Все режимы и расписания летели вверх тормашками, нарушались и не соблюдались. Наше снабжение провиантом и боеприпасами зависело от ветра, солнца и моря... Короче, порядок был ужасный... День дадут что-то поесть, а два дня — не дадут. В начале февраля вообще стало невыносимо, мы просто днями голодали.
А в это время меня как раз начали готовить к повышению, говорили, что пошлют на аттестацию, чтобы затем официально назначить командиром взвода. Ну, я воспринимал это как проявление доверия ко мне и одобрения моей службы. Дорожил таким отношением командования.
И вот как-то мы три дня крошки во рту не держали. Нечего было есть! Идем в роту, а там одни отговорки: то скажут, что немцы разбили кухню, то разбомбили транспорт с едой и он утонул, то еще что-то придумают... Как воевать? Нацмены начали коситься на меня:
— Камандир, кушать давай, тагда мы стрелят немцов, — и чуть ли не в драку ко мне лезут, я же один среди них был более-менее цивилизованный. Да еще они меня побаивались. А любого другого давно бы уже побили.
Я все время находился на поле боевого порядка. Так полагалось. Это у командира роты уже есть землянка, кой-какой персонал. А у нас была землянка на 7 человек: 6 бойцов и я, командир. Там был у нас еще командир отделения, конечно, но это несущественно. Порядок такой: 3 человека спят, а 3 — дежурят возле станковых пулеметов.
Стало темнеть, и я решил сходить к ротному, надеялся хлебом у него разжиться. Даже хотел выпросить за все пропущенные дни! Сам оголодал сильно, это правда. Приготовил плащ-палатку, чтобы завернуть буханки, потому что на улице мороз стоял, мелкий снежок пролетал.
Мы дислоцировались на курганчике, это холм такой, а внизу у нас было основное хозяйство, куда приезжала кухня. Там к кухне подъезжал старшина с повозкой для продуктов.
Выбрал я удобный момент, сказал бойцам:
— Схожу в расположение роты, напомню насчет питания. Может... как-то... — неопределенно буркнул напоследок, боясь давать твердые обещания.
Взял свой пистолет, плащ-палатку. Иду. Автомат у меня тоже был, но я же надеялся еду нести. Зачем он мне в этом случае?
А оно же февраль месяц, 10-е число, мороз. Зима в том году была суровая. Местами снег лежал, а местами голая земля чернела. Вокруг колючие кустарнички, горная растительность.
Увы, возвращался я без конкретных сведений о полевой кухне, которой нигде не было, и без хлеба, предвидя новые оскорбления и угрозы от старых горцев. Конечно, ничего бы они мне не сделали, но я очень глупо себя чувствовал, когда слышал нападки и ругательства в свой адрес. Авторитет моей должности на них не действовал.
Ну как я должен был себя вести? Дурацкое положение...
Теперь уже не помню, сколько длилась моя отлучка. С учетом того, что я говорил с ротным, прошло не меньше часа, может, полтора часа, пока я сюда-туда ходил.
Иду назад, думаю, как меня встретят голодные деды и что я им скажу. Вскользь боковым зрением заметил бойца, что стоял сбоку под кустиком, отвернувшись от тропы. Ну понятно, что он там делал... Пока я присматривался к нему, пытаясь узнать — потому что ночь и темень, — мимо меня прошло еще два бойца, которых я сразу не заметил. Они словно из-под земли выросли.
Поравнялись, прошли мимо... И вдруг я почувствовал удар по голове и провалился в беспамятство.
Но я был в ушанке! Вот счастье, что была зима. Если бы я был в пилотке, так точно погиб бы.
Потом сознание вроде бы начало проясняться, и я понял, что лежу на земле, но говорить и двигаться не могу. Мне трудно было понять, что происходит, так как атаки мы не ждали. Разве я мог подумать, что в наших окопах появятся немцы? Тогда мы о таком и не слышали.
Очнулся окончательно далеко в стороне от того места, где меня настиг удар. Чувствую, что руки связаны, а в рот мне пихают кляп. От того, что меня тормошили, я и пришел в себя.
Я понял свое положение. Понял, что не в состоянии сопротивляться — около меня находилось три человека. Сразу трудно было понять кто они — враги или свои. Их одежда... Двое из них были в нашей форме. А тот, что стоял у куста, был в гражданской одежде и в немецкой плащ-палатке, он оказался татарином, крымским.
Я все еще не понимал, кто они и что со мной делают. Но тут мне надели веревку на связанные руки, сказали “komm!” и повели в сторону от наших позиций. Тут только до меня дошло, что я попал в руки разведгруппы захвата — они пришли к нам за «языком»... — проникли через нашу передовую и меня захватили! Невероятно.
Так мы шли и шли...
Какое-то время спустя к нам присоединилась еще одна группа — их группа прикрытия, все с автоматами. Мне все стало понятно — они нашли слабое место, где был стык между нашими частями, и проникли в него».
Тут мы прервем рассказ Бориса Павловича, чтобы сказать следующее. То, что на такие уловки часто шли немецкие разведгруппы, подтверждает автор воспоминаний «Не померкнет никогда». Там он пишет: «Группы немецких автоматчиков, переодетых в красноармейскую форму, вновь и вновь пытались прощупывать стыки наших частей. Мне это было знакомо еще со времен защиты Одессы». Но эти воспоминания вышли в свет только в 1969 году... А тогда, во время войны, никто о такой тактике врага не знал, кроме, возможно, узкого круга военачальников высокого ранга, таких как Крылов Николай Иванович, автор названной книги, — советский военачальник, дважды Герой Советского Союза, Маршал Советского Союза.
В то время, о котором рассказывает Борис Павлович Н.И. Крылов был начальником штаба Приморской армии. В этой должности прошел от начала до конца оборону Одессы и оборону Севастополя. В начале января 1942 года он был тяжело ранен во время выезда в войска под Севастополем, и подлежал эвакуации, однако по настоянию командующего армией генерал-майора Петрова был оставлен в городе. В конце марта вернулся к штабной работе, но незалеченная рана потом всю жизнь причиняла боль. Эвакуирован из города в последние дни обороны со штабом армии на подводной лодке.
Да, таким людям позволили эвакуироваться из-под Севастополя, потому что попадать им в плен было нельзя.
Однако продолжим слушать нашего рассказчика.
«Я все понимал, но сделать ничего не мог. Что же, ведут они меня... А я все прикидываю и прикидываю: как да что? Знаю, что против нас стояли румыны, и вдруг по бойцам из группы прикрытия вижу, что это немцы. Откуда они тут взялись, куда ведут, чего от меня хотят?
Меня они не толкали, не подгоняли, на меня не покрикивали — молча схватили и молча вели. Все. Правда, перед этим сильно помяли... Для порядка, чтобы я не вздумал сопротивляться.
Приводят меня куда-то... Это же ночь. Далеко там, они долго шли по оврагам, по пригоркам, по тропам пришли в какое-то село. В помещении, куда меня завели, располагался какой-то штаб...
Я только переступил порог, как вдруг услышал вскрик, то ли радостный, то ли огорченный. Поднял голову и вижу, что в сторонке под стеной сидят три моих бойца, которые в окопе дежурили у пулемета. Я их фамилии до сих пор помню: Атчибесов, он из Освещенска[23], и два армянина — Погонян и Антонов. У последнего только фамилия русская, а сам он армянин. Те двое были постарше, а этот, с русской фамилией, — самый молодой из них.
Не знаю, каким был мой взгляд, но на их лицах прорисовалось удивление, особенно, когда они обратили внимание на мои связанные руки.
