В полдень добрались до насыпи недалеко от маленькой станции. На путях никаких признаков жизни. Только поземка крутит. Но вскоре появляется старичок в кожухе с поднятым воротником. В руках у него флажки — стрелочник. Командир приказывает нам залечь. Сам направляется к старичку. Наблюдаем за ними. Видим, закуривают. О чем-то говорят, стрелочник рукой показывает на юго-запад. Командир подзывает нас:

— Товарищ железнодорожник заверяет, что бронепоезд скоро ожидается. — Командир говорит тихо, преодолевая боль. Рукой держится за щеку. Потом обводит группу глазами, останавливает взгляд на мне. — Шутов, ваша задача захватить станцию. С вами пойдут Горобчик, Машера, Ваксман…

Станцией овладеваем без единого выстрела. Врываемся внутрь, открываем одну дверь за другой — в помещениях ни живой души. Но вот слышу зычный крик Машеры:

— Руки вверх!

Бросаюсь на голос. В крохотной комнатушке у телеграфного аппарата застаю испуганную девушку с поднятыми руками.

— Кто такая? — спрашиваю у нее с напускной строгостью.

— Лида, — отвечает она тихо, боясь шевельнуться.

— «Лида» — это не ответ.

— Говори как полагается, иначе застрелю, — кричит Машера. — Докладывай, где немцы?

— Не знаю, — расплакалась девушка. — Они сюда не заходили.

— Можете опустить руки.

Машера косо посмотрел на меня, но винтовку убрал.

Из короткого допроса узнаем, что девушка не местная. Немцы из озорства насильно привезли ее сюда из Белостока. У нее здесь нет ни родных, ни знакомых, и ей приходится жить прямо на станции.

— Вы партизаны? — спрашивает она. — Возьмите меня с собой.

Я ничего обещать не могу. Оставил ее с Горобчиком, сам с остальными возвратился к группе. Наши уже успели у двух рельсов вытащить костыли и затаились недалеко от насыпи.

Небо неожиданно потемнело. Разыгрался страшный буран. Вокруг нас слышались вой, рычание, визг. Казалось, к станции собрались все звери мира и терзают друг друга.

— Лезь сюда, — дернул меня кто-то за рукав.

Оглядываюсь — стрелочник приглашает под свой кожух.

«Молодец, — похвалил я про себя старика, — на нашу сторону перешел». Однако не упрекнуть его не могу, такой уж у меня характер:

— Ты, дед, белорус, а служишь немцам. Тебя за такое к стенке поставить надо.

Старик сердито зашипел:

— Голова без ума, что фонарь без огня! Почем знаешь, может, и я партейный!

— Как же так…

— А это не твое собачье дело! — в сердцах перебил он меня. — Ты, лоботряс, лучше вон туда гляди. Бронепоезд идет.

Я смотрю, но ничего не вижу. Только чуть слышу глухой гул рельсов. Постепенно он нарастает. Раздаются короткие, отрывистые гудки.

— Плачет. Водички просит, — объясняет стрелочник. — Пару без воды не бывает, а колеса без пара сил не имеют.

— Приготовиться! — подает голос командир.

Мы все — сплошное внимание. Сейчас паровоз наскочит на незакрепленные рельсы и свалится. Но гул почему-то медленно затихает. Неужели там обнаружили?..

Напрягаю зрение до боли в глазах и все же не вижу ни зги.

Поезд опять трогается, набирает скорость. И вдруг… скрежет, лязг железа, грохот! На нас обрушивается град щебенки и мерзлой земли. Сквозь снежную пелену замечаю, как поднявшийся на передние колеса паровоз кренится, валится набок и летит под откос, увлекая за собой бронированные площадки, вагоны, вывороченные рельсы и шпалы.

— Вперед!

Выбегаем на насыпь, открываем огонь по нескольким случайно оставшимся в живых оккупантам.

— Вперед! За Ленина! — слышу рядом с собой голос стрелочника.

Бой продолжается не больше десяти минут. И вот уже нас созывают.

Подхожу к командиру. Спрашиваю, как быть с девушкой, которая просится в отряд. Ее ведь нельзя оставить: немцы на ней выместят зло.

Командир по-прежнему держится за щеку. Но лицо его не такое мрачное.

— Так она уже здесь, — улыбается.

В отряд возвращаемся радостные. Машера, идущий впереди, запевает:

Все подхватывают:

— Прекратить песню! — кричит командир.

Машера виновато оглядывается. Ему неудобно, что нас подвел.

— Ничего не поделаешь! Зубная боль — дело неприятное, — с сочувствием произносит он едва слышно.

Наконец-то мирный договор с Германией подписан и военные действия на нашем фронте прекратились. Партизанский отряд возвратился в свой район, и бойцы разошлись по домам.

Здесь нас ждало много неотложных дел. Нужно было помочь бедноте сорганизоваться в коммуны, разгромить кулаков, заняться воспитанием и обучением народа, особенно молодежи. Понятно, что большая роль в этом выпала на долю комсомола. А во всем-то нашем районе было четыре комсомольца.

Помню, к нам приехал представитель уездного комитета партии старый большевик Миронов. Собрал нас в Заполье на беседу.

— Комсомол — правая рука партии, — говорит. — Вы, комсомольцы, обязаны помочь нам поднять народ на строительство новой жизни. Прежде всего нужно молодежь воодушевить, повести за собой. Но сейчас вас пока мало, а надо, чтобы комсомольская ячейка была в каждом селении.

Миронов рассказал нам, как оформить ячейки, с чего начать воспитание молодежи. Советовал ликбезом заняться, организовать самодеятельность, проводить молодежные вечера.

— Понятно, товарищи, какая ответственность легла на вас? — спросил он в заключение.

— Понятно, — с жаром ответили мы.

Каждый из нас, я это чувствовал по себе, рвался побыстрее взяться за работу.

За три дня у меня записалось восемь ребят и ни одной девушки. В чем дело? Я говорил с ними, рассказывал о задачах комсомола. Они поддакивали, соглашались, но, как только дело до записи доходило, наотрез отказывались. Некоторые даже прятались от меня. В том числе и Лена Заболотная.

А я на нее так надеялся! Знал ее еще с тех пор, когда она носила обеды отцу, работавшему у кулака Марича. Боевая такая была, энергичная. Знал: вступи она в комсомол, за нею потянутся и другие девушки.

Решил пойти к ней. Вызываю на улицу. Садимся на завалинке. К удивлению моему, долго агитировать ее не пришлось.

— Я согласна, — запальчиво заявляет Лена.

— Очень хорошо. Так я записываю тебя.

— Нет, не надо. Завтра запишешь. Приходи пораньше.

На следующий день являюсь к Заболотным чуть свет. Встречает меня мать Лены. Глядит так, будто я наставил на нее дуло нагана:

— Дочь ушла, и не скоро будет.

Странно! Закрываю за собой калитку, случайно бросаю взгляд на поле. Вижу Лену! Она бежит со всех ног. Понятно: от меня скрывается.

Бросаюсь вдогонку.

— Лена, Лена, остановись!

Не останавливается. А когда догоняю, плачет.

— Чего разревелась? Не хочешь в комсомол вступать — не надо. Насильно не тянем.

Девушка понемногу успокаивается. Рассказывает, что накануне в церкви поп объявил: все поддерживающие Советскую власть будут преданы анафеме.

— И ты испугалась? — спрашиваю смеясь.

— Не я — мама. Она грозится выгнать из дому, если вступлю в комсомол.

Ссылается на запрет матери и другая девушка. Она еще добавляет:

— В комсомоле, говорят, будут учить ребят и девчат спать под одним одеялом.

Во мне закипает злоба. Враги распоясались!

Дома тоже неприятность. К моей матери, оказывается, приходили посланцы из разных сел — от кулаков и попов. Уйми, говорят, своего сына. Если бог не накажет его за «порчу» наших детей, найдутся на земле исполнители его воли. Так и знай: будет мутить людей — живым ему не ходить. Мать была религиозной. Угроза тоже повлияла. Словом, только я переступил порог, она кинулась ко мне со слезами.

— Степа, зачем бога гневишь? Он накажет тебя, сыночек, непременно накажет. — И раздраженно добавила: — Я запрещаю! Не нужен мне комсомол!

— Мама, я не маленький и буду делать то, что мне подсказывает совесть!