– Вот ты всегда занимался онтологией, метафизикой и прочим, – говорит Мелисса, – значит, был согласен на то, что неудача будет составляющей твоей работы, а, может, и ее итогом.

– Я так и думал примерно. Точнее, думал, что так оно и есть. И в этом была моя самонадеянность. – Срываюсь. – У меня получилась совсем другая неудача! – далее тихо:

– И она не наполнит жизнь светом, не дарует подлинности, сопричастности … или как там? В общем, не обращайте внимания.

– Зато теперь у тебя не будет отговорок вроде: «не успел», «не хватило времени осмыслить, перерасти себя», и не будет мучительного, горделиво-мученического: «еще немного и я бы понял», – усмехнулась Мелисса.

      Патрик накрывает своей ладонью мою руку. Мне показалось, в его прикосновении, в самой этой его улыбке было то, что так и не удалось мне в моих текстах, во всегдашних моих претензиях на мышление. И было то, что свободно от истины, глубины… – не выше, не ниже, но свободно от… без достижения, обладания, преодоления, без какой-то победы над ними, и сам Патрик мне вдруг показался, чуть ли не способом бытия всего этого.

      Только что это я? Я же не был столь впечатлителен до трансформации, столь сентиментален. А я-то боялся, что меня превратили в машину! А тут вдруг близость покоя, даже гармонии. Я не надеялся. Всегда были слова. Даже когда я пытался пробиться туда, где уже слабосильно слово или когда воображал, что пробился… А что не слова?! Улыбка и прикосновение Патрика? Мелисса?

      Когда Мелисса покончила с собой, доктора(?) персонал(?) возникли вдруг сразу. (До того мы думали, что мы одни на вилле.) Возникли будто из-под земли. Впрочем, может, действительно из-под земли. Унесли с собой Мелиссу. Профессор Робинс примчался и занялся с нами психотерапией. Через пару дней нам вернули Мелиссу… из-под земли(?!) в целости и сохранности, ни шрамов, ничего. И она всё помнит, всё, кроме того, что делали с ней «там».

– Ну, что же, пора, – Патрик пытается подняться из-за стола. Мы с Софи подхватываем его под руки.

Проводили до комнаты. На обратном пути Софи раздраженно:

– А ведь он мог стать кем угодно. Но остался собой зачем-то.

– Наверное, это вызов. Всем нам и профессору Робинсу, да и вечности.

– Правда? – хмыкнула Софи. – Но он же всё равно искусственный, как и все мы. Для чего тогда? Мог бы сделаться каким-нибудь Нарциссом, Фебом (я не перепутала ничего?) Так нет, он потребовал, чтобы была реконструкция его сто восьмидесятилетней рухляди во всех отвратительных и скучных подробностях дряхлой старости.

– Послушай-ка, Софи…

– Мне ли не знать, – отрезала Софи…

Когда она сидит, действительно, начинаешь считать ее двадцатичетырехлетней. Но в движении… кое-какие привычки ходьбы двухсот (или сколько там?) летней старухи остались. Впрочем, она работает над собой. Так что к концу «адаптации», думаю, научится. Все мы научимся. Вживемся в самих себя. Сольемся с реальностью. Этого ж хочет Робинс? Только что здесь Робинс!

       Мой сегодняшний сон: в реку с прозрачной чистейшей водой попадает капля какой-то отравы, – она прозрачная, ее не отличишь от биллионов таких же капель, и жизнь продолжается: плавают рыбки, цветут речные цветы, но, на самом-то деле, отравлено всё.

       По вечерам мы смотрим ТV в гостиной. Те передачи, ток-шоу и прочее, что посвящены нам. Наших имен никто не знает. (Робинс добился строжайшей секретности на уровне правительственной программы). Мы для всех – всякий раз я пресекаю вырывающееся у кого-нибудь, да и у самого себя «для них». «Всё борешься за единство рода человеческого?» – иронизирует Мелисса. Так вот, мы для всех – четыре анонимных испытателя. Двое мужчин и две женщины (единственное, что известно о нас). Испытываем жизнь после жизни, победу над смертью, вечность и целый ряд сопряженных с ними вещей. И если испытание пройдет успешно (профессор Робинс на каждом таком теле-шоу повторяет как заведенный: « еще рано делать даже самые первые выводы», но даже нам не сознается, когда, наконец, будет пора. Хитрит или сам не знает?), так вот, если успешно, то человечество ждет… И вот тут начинается:

– Сверхмогущество. Бессмертие. Свобода – реальная, абсолютная, наконец-то! – предвкушают одни.

– Даже если и так, – ужасаются другие, – всё это не стоит того, чтобы человек перестал быть человеком, пусть даже во имя того, что больше, величественнее человека и гораздо лучше устроено.

– А что тогда есть человек? – перебивают их третьи. – Сейчас, когда человеку остался лишь шаг до того, как сбудутся его самые великие, самые сокровенные мечты – мы скажем, что он в этом случае перестанет быть человеком? Человек, достигший абсолюта нечеловек?!

– Хочется нам или нет, но после экспериментов Робинса человек может быть только сверхчеловеком. Прогресс не остановить. А уж в этом случае, где нас ожидает вечность! Это дело времени и только, – вздыхают четвертые.

– А мы уже отступаем в прошлое, – вторят им пятые, – что ж, оказались переходной ступенью, как какие-нибудь синантропы. Спасибо за то, что было… За Ван-Гога и Кельнский собор.

– Человек не вправе занять место Бога! – это уже шестые. – Он создаст всего-то навсего человеческую вечность и профанное человеческое бессмертие.

– Робинс не занял место Бога, – отвечают им всё те же пятые, – он стал его соавтором, со-творцом с известной долей смирения, в сознании, что за эту роль еще предстоит заплатить – и это поэзия.

– Какие боги?! Какой сверхчеловек?! – возмущаются седьмые. – Профессор Робинс создал гибрид живого покойника с роботом.

– Да, сейчас меняются сами наши представления о том, что есть живое, а что неживое, – пытаются восьмые.

– Так что же он создал, – искусственное живое или живое искусственное? – издеваются девятые.

Тот же самый вопрос повторяют, только уже с пафосом, десятые.

– Победа над смертью. Что может быть захватывающее и желаннее, – задумываются одиннадцатые, – но не обернется ли она ненадобностью всей нашей философии, не поставит ли под вопрос всю нашу Культуру?

– Что, так боитесь остаться без культуры голенькими? – язвят двенадцатые. – А на то, чтоб вот так, над Культурой, духу не хватит?

– Для культуры и философии очень полезно и плодотворно бывает оказаться под вопросом, – рассуждают тринадцатые.

– Вы и в самом деле верите, что у них найдется «ответ» на бессмертие человека? – отвечают им четырнадцатые.

– Поймите же вы, наконец! Вся человеческая история до – это кокон. И вот сейчас вылетит бабочка, – восторгаются двадцать пятые.

– Мы просто так не уйдем со сцены. Не уступим место другим, будь они орки, големы, зомби или, напротив, какая-то высшая раса, – предупреждают двадцать шестые.

И вот уже то тут, то там на планете появляются те, кто утверждают, что они испытатели (то есть мы!), и начинают проповедовать.

      Профессор Робинс был против того, чтобы мы смотрели всё это. Но у каждого у нас в голове по мощнейшему процессору, и мы обходили все его «глушилки» и «ловушки», подключались к сетям, инету и телевидению. Поначалу нас ужасали и проклятия, льющиеся на нас, и гимны в нашу честь. (Робинс был прав, когда хотел уберечь нас.) Но вскоре мы втянулись, стали сами принимать участие в дискуссиях, под вымышленными именами и всевозможными никами, разумеется, и в сетях, и на TV (всё телевидение уже который век как интерактивное). Поскольку мы не знали всех псевдонимов и ников друг друга, то, не исключено, что скрещивали свои виртуальные копья, в том числе и друг с другом. То есть, возможно, что мы и были многими из этих пятых, десятых и так далее… Профессор Робинс признал, что это помогает нашей адаптации. Но почему тогда мы не можем выйти в город, в жизнь? Там и продолжили бы «в том же режиме». И секретность не пострадала бы. Но наша вилла хорошо охраняется, и мы не можем выйти за пределы парка. «Соглашаясь на вечную жизнь, я по наивности не предполагала, что это есть бессрочное заключение», – язвит Мелисса.