Доктор Петерсон сказал мне, наконец-то. Сказал, озвучил то, что я давно уже понимал и сам. Пока он старался, подбирал слова, меня даже забавляли его попытки изображать смущение и сочувствие (сочувствие, переходящее в сострадание?). Но вот когда он сказал!

       Страшно.

Обрывающий тебя и всё твое страх. А ведь всегда думал, что, когда придет время, я отнесусь с пониманием. Восемьдесят лет назад мне навсегда блокировали потенциальное развитие онкологических процессов, нейтрализовали ген, отвечающий за Альцгеймера, и начали планомерно менять мои внутренние органы на выращенные из стволовых клеток. Мне подарили еще одну жизнь. Я из первого поколения проживших «две жизни». Тогда это действительно понималось как дар. А сейчас как данность, само собой разумеющееся, какие еще здесь сгодятся слова?

       И почему все должно кончиться именно сейчас?! Почему я должен перестать быть?! Я всегда знал почему… Но цена этому знанию сейчас!.. И знал, что нет у меня того, за ради чего стоило продолжать, длить себя. То есть, может, и есть, но… Пережить цвет, сок, суть своей жизни. Пережить ту свою тоску (по сути, цвету и соку?), пережить осмысление жизни, довести их до самоповторов, до эпигонства. Я эпигон самого себя – вот чем обернулась вторая жизнь. Да и первая тоже. Да! Я достиг чистоты старости, стало быть, умру не от старческих болезней даже, а от самой старости. Спасибо, конечно, нашему гуманному, сверхгуманному, генномодифицирующему веку. Всё так, всё так, но! Я хочу… жить?! Не жить даже, быть. Лишь бы быть, и только… То есть, это я во имя сознания, самосознания, души и других столь же духоподъемных вещей?! Да какой там дух! Я пережил, перерос его. Только чем? Ограниченностью самого духа? Своего, своего духа! Что если мне попросить, выклянчить еще одну жизнь, дабы поднатужиться и принять всё это своё за «последнюю мудрость»? Страшно как прекратиться? исчезнуть? выпустить самого себя из собственных рук?..

– Что ж, мистер Лауде, я вынужден попрощаться с вами, – доктор Петерсон перестал претендовать на нечто большее, нежели сдержанное профессиональное сочувствие, правда, тут до него доходит, что слово «попрощаться» в данном контексте звучит двусмысленно – всё дальнейшее у нас с вами пойдет по тому алгоритму, который я только что… Сбои и внеплановые ситуации, разумеется, исключены.

      Он не сказал: «и без боли». Я из того поколения, которому не надо объяснять, что «дальнейшее» обойдется без боли.

– Передаю вас своему, – он хотел было сказать коллеге, но почему-то осекся, пожал мне руку (оптимистично, профессионально) и вышел.

      Тут же возникший в кабинете высокорослый толстяк средних лет завладел моим рукопожатием:

– Дорогой мистер Лауде, чрезвычайно рад возможности познакомиться с вами, при всей полноте понимания прискорбности тех обстоятельств, при которых…

      Он говорит, склонившись над моим креслом и не отпуская моей руки. В нем было что-то и от страхового агента и от сотрудника ритуальной службы. Неужели он сейчас предложит мне какой-то чрезвычайно выгодный для моих наследников полис или примется снимать с меня мерку? Или это он так кривляется? Но зачем?

– Профессор Робинс. – Он вручил мне свою визитку. – Дэвид Робинс. С надеждой на плодотворное и долгосрочное сотрудничество.

       Отдав, наконец, мне мою руку, он уселся, втиснулся в кресло доктора Петерсона.

      Может, это у них теперь такая терапия, психологическая поддержка и прочее, мелькнуло у меня, пока Робинс открывал свой портфельчик. Он что, достанет сейчас водяной пистолет и выстрелит в меня? Или с криком «сюрприз» нацепит себе клоунский нос? Они так уверены, что старцам навроде меня никак не укрепить дух без толики жизнеутверждающей пошлости? На его визитке действительно значилось профессор Д. Робинс и аббревиатура КПБ, Визитка была, как мне показалось, нарочито, демонстративно безликой.

       Робинс извлек из портфеля папку с какими-то документами, сказал совсем другим, деловым тоном, утрированно деловым даже (значит, снова кривляется?):

– Читайте, мистер Лауде.

– А я должен?

– Нет, конечно же, – он вдруг заговорил спокойно и просто, – но вряд ли вы сумеете оторваться.

       Мне вообще-то надо было встать и уйти.

      Я перечитываю его бумаги уже часа три, наверное. Наконец:

– Неужели?

– Именно, – кивнул Робинс.

Я попытался вновь углубиться в документы, но не смог.

– Клиника прикладного бессмертия предлагает вам именно это. В оставшееся время мы подвергаем вас глубинному сканированию. Сознание, подсознание, мысли, чувства, совесть – всё записывается на файлы, извините, что приходится говорить языком компьютерных аналогий. Мы соберем всё. Всё ваше непередаваемое, неуловимо личностное не только сохранится, но и перестанет зависеть от материи, следовательно, в конечном счете, от времени.

      Страховой и ритуальный агенты, а также, деловой, прагматичный руководитель клиники исчезли – в Робинсе была искренность и страсть.

– Разве никогда, мистер Лауде, не возникало у вас: «если бы можно было уйти в чистый дух?» Разве не этого вы хотели, сталкиваясь со страданием? В те стародавние времена, когда медицина еще не избавила нас от страдания.

– Мои страдания были по большей части мелкими.

– Это новый уровень свободы. Понимаете, Лауде?

– Но, насколько я понял из ваших бумаг, тело все-таки будет.

– Конечно. Мы же реалисты и не громоздим утопий.

– Но это же кибер-тело!

– Скорее, муляж. Органический муляж, но со всей полнотой ощущений. А при нашем сервисном обслуживании его хватит на тысячу лет. Это на сегодняшний день, понимаете, Лауде? А завтра и это временное ограничение останется позади. Это вечность, Лауде.

      Вечность. Я использовал этот термин в своих работах. Но сейчас вдруг вкус, вес и ужас слова. А ведь это только слово еще, а не сама вечность. Спросил только:

– И когда вы планируете? – я имел ввиду: «когда вы начнете трансформацию?»

– Сразу как только проводим вас в последний путь. – Передо мной снова агент, коммивояжер. – Все это загружается в ваш новый мозг-процессор. Понимаю, понимаю, мистер Лауде, вас смущает то обстоятельство, что это не совсем уже мозг, точнее, не просто мозг, а симбиоз компьютера и всего того, что собственно, и есть вы, – он перебил самого себя, зачастил:

– Ну, кто из нас не был ниспровергателем в молодости, а в старости консерватором, да? Вы привыкли к самому себе, а тут вдруг заново… – Резко меняя тон:

– Надеюсь, вы отдаете себе отчет, что это не есть искусственный интеллект (я никогда бы не предложил вам такой, если не тупиковый, то уж точно, что ограниченный путь), просто, – он ищет образ, – если раньше вы пользовались нейронами вашего мозга, то теперь электроникой нашего суперпроцессора. К тому же, как вы уже сами поняли из нашей документации, здесь есть и свои преимущества.

– Ну да, моя память теперь уже не будет слабеть.

Он раздраженно машет рукой, в смысле, что я сейчас о пустяках, деталях.

– Вы, Лауде, наконец, станете хозяином собственной памяти. Настолько, что сами сможете выбрать себе прошлое. Только представьте: прошлое, былое вдруг станут такими, как вы хотите! Вы сделаете небывшее бывшим… или наоборот. Всю предыдущую свою историю человек об этом даже и не мечтал. Кстати, тело тоже можете выбрать себе сами.

– Плюс еще целый ряд новых, недоступных смертному возможностей… Вот так, обрести мощь искусственного разума и при этом остаться живым. – Я вообще-то намеревался сказать с сарказмом.

      Робинс тут же дает понять, что восхищен способностью своего клиента выхватить самую суть. Это лесть. И, одновременно, насмешка над этой лестью, над самой своей ролью – он извивается, уговаривает принять из его рук бессмертие. «Бессмертие». Я понимаю, что не в состоянии сейчас вдуматься в это слово, понять его смысл.