В жизни Жака, как в жизни большинства людей, полным-полно загадок, секретов, масок, которые он не хочет или не умеет скрывать. Это касается и личности его «настоящего» отца, и его имени, которое Жак пожелал принять и сделать своим. В ГУЛАГе он будет числиться Жаком Робертовичем Росси, второе имя Франтишек Ксаверий Х. В его свидетельстве о рождении, выданном 9 августа 1999 года, после того как было восстановлено его французское гражданство, указано, что он именуется Жаком Росси по решению муниципального совета Варшавы от 4 августа 1962 года. Возможно, это и в самом деле имя его «настоящего» отца, о чем Жак вскользь упоминает, а возможно, один из псевдонимов, под которым укрывался секретный агент в момент ареста.

Что до Марсина Х., по происхождению он немецкий еврей, его семья родом из Берлина; в конце XIX века, когда Польша принадлежала России, члены этой семьи покупали земли, фабрики, заводы вблизи Варшавы и Лодзи. «Польский отец» – один из тех крестившихся и ассимилированных евреев, пылких патриотов Польши, которые были резко против российского владычества. Тетка была протестанткой, ее брат – католиком, оба они ратовали за свободную Польшу, а мать Марсина Х. была одной из тех женщин, что вышили знамя для подразделения польских повстанцев во время восстания 1863 года против власти русского царя. Маленькому Жаку с гордостью показывали это знамя, уникальный экспонат, хранившийся в варшавском музее.

Через почти восемьдесят лет после событий, разлучивших его с его «польским отцом», Жак, несмотря на то что между ними никогда не было ни близости, ни взаимопонимания, отдает должное человеку, который всегда относился к нему «корректно» и не жалел денег на его образование. А от французского отца, о котором он, возможно, знал от матери, ему достались только имя и фамилия, а также, если верить Жаку, что-то итальянское в лице. Эти отрывочные сведения – всё, что упоминается в рассказах Жака о фигуре отца, о котором он столько мечтал.

«Я признал авторитет коммунистической партии, марксизма, учения Маркса и Энгельса. Кстати, Энгельс мне нравился больше Маркса, потому что я лучше его понимал, а кроме того, философский и этнологический аспект интересовал меня больше, чем экономический. Таким образом, я выбрал себе наставника. И как бывший правоверный коммунист я сразу же должен покаяться: правоверный коммунист не выбирает себе наставника по своему вкусу. Он чтит марксизм-ленинизм и не задает вопросов. Впрочем, я ничего и не выбирал. Это меня выбрали.

Всё случилось сразу после Майского переворота Пилсудского в 1926 году, мне тогда было не то шестнадцать, не то семнадцать. Коммунистическая партия была вне закона, а в подпольную, нелегальную партию просто так вступить невозможно. Такая партия сама высматривает людей, которые достойны и способны вступить в ее ряды. Это как у масонов. Так на меня и вышли».

Подростком Жак начинает острее воспринимать окружающее. Вырвавшись из тесного семейного мирка, где поле его наблюдений над обществом ограничено прислугой и крестьянами, он вглядывается в большой мир. Когда он был еще в лицее, его пригласил к себе домой один соученик, сын водителя трамвая. Школа была общедоступная, состав учеников социально неоднородный. Жак с удивлением обнаружил, что у семьи вагоновожатого только две комнаты, что гостей принимают на кухне, а трое детей спят в одной комнате. Но главное, в квартире ужасно пахнет, изнеженному мальчику нечем дышать: «Знаешь, там туалет был прямо на лестнице…» Одноклассник объяснял ему математику, которая Жаку не давалась.

И постепенно у него открываются глаза. По примеру юного Будды, которым позже будет восхищаться, Жак удирает из обширного сада, окружающего родительскую виллу (ее можно приравнять к дворцу), и открывает для себя реальную жизнь. Этот никудышный ученик не только набирается жизненного опыта, он еще и пожирает книгу за книгой в отцовской библиотеке, просторной комнате, уставленной книжными шкафами; «даже самые некрасивые переплеты» влекут к себе будущего студента Школы изобразительных искусств. Набеги на библиотеку он совершает втихомолку: Марсин Х. не любит, чтобы нарушали порядок в его библиотеке; он хочет, чтобы каждая книга стояла на своем месте на случай, если ему понадобится навести справку во время бесед с гостями за чашкой кофе – например, проверить цитату или установить ее автора. И потом, ему как-то не верится, что мальчишка, получающий такие посредственные отметки, интересуется серьезным чтением. Без ведома отца подросток очень рано прочел Руссо, еще до того, как гувернантка объяснила ему про «установленный порядок», – сперва «Эмиля», а потом «Общественный договор», сформировавший в нем идеал социальной справедливости. А заодно Вольтера и Дидро – этот последний научил его всё подвергать сомнению. «Но по-настоящему я начал сомневаться и отвергать “установленный порядок” после того, как побывал у моего польского друга, сына вагоновожатого, в квартире, где не было ни мягких ковров, ни домашней прислуги».

Тем временем его исключили из лицея за сочинение, в котором он, видите ли, посягнул на государственную власть и права господствующих классов. «Это было рассуждение о четырех временах года, смесь политики и поэзии. Я писал, что лето – взрослые в нашем государстве – несет ответственность за весну, то есть за молодежь. Не подозревая ни о чем подобном, я воспроизвел какую-то цитату, чтимую коммунистами. Директор, очень приличный господин, пришел к нам домой и весьма серьезно говорил с отцом и его женой. На этот раз отец не рассердился. Никогда не устану повторять: он вел себя со мной чрезвычайно корректно, никогда не жалел денег на мое образование. Но мы с ним друг друга не понимали. Я считал, что он неправ, но он всегда выходил победителем в спорах, потому что, пользуясь своими знаниями, своей эрудицией, приводил аргументы, на которые мне нечего было возразить. Сегодня в подобной ситуации я сказал бы: “Со свидетелями Иеговы или со старыми коммунистами нельзя спорить”».

Мачеха снова бросилась его спасать. «Она отвезла меня в Познань и поселила в очень хорошей семье. И я записался в Школу прикладных искусств, а тем временем, вдали от отцовской опеки, продолжал тайно участвовать в партийной работе. Мне было семнадцать».

Среди знакомых той эпохи молодому человеку особенно запомнились три сестры Карпинские. Ирена Карпинская старше его на один курс в Школе прикладных искусств. Познань расположена на западе Польши, но семья Карпинских родом из Восточной Польши, из мест, которые ранее находились под властью России. Вся семья вовлечена в борьбу за независимость; Карпинские – разорившиеся мелкопоместные дворяне, из тех, о ком в XIX веке рассказывал Мицкевич, из тех, чьи дочери, не снимая перчаток, ходили доить коров. Три сестры нанимают большую комнату в каком-то буржуазном доме и собирают там друзей, вместе с которыми собираются переделать мир. Всеобщий кумир в этой компании – сын настоящих крестьян, изучающий в университете экономику. Молодые люди с замиранием сердца слушают его рассказы о крестьянской жизни, которую он знает изнутри. А Жак никогда не забывал той старухи, которая когда-то поцеловала ему руку: его новый друг мог быть ее сыном.

Вероятно, в этой среде на Жака обратила внимание Коммунистическая партия Польши, КПП, которая в то время была нелегальной. Убедить его было нетрудно:

– У тебя есть возможность учиться. А пролетарии с завода, который находится тут, рядом, такой возможности не имеют. Было бы справедливо, чтобы они пользовались этим правом наравне с тобой.

По совету КПП он начинает с того, что вступает в ТУР (Товарищество рабочих университетов) и с энтузиазмом читает лекции по общей культуре, истории и географии двум десяткам рабочих – кое-кто из них старше Жака, и все они до сих пор учились только читать и писать. Собираются по вечерам, после смены на заводе, в кабачке, куда его новые ученики заходят выпить пива. После занятий немного разговаривают. Жак утверждает, что многому научился у своих «студентов».