– Что же делать?
– Ничего. По всем признакам, она – это Русская душа, воплощённая в человеке.
Я замолчал. Откровенно говоря, я не ожидал такого потока. У меня самого было над чем подумать и решить, чтобы не измучить свою душу, и я на некоторое время забыл о своей мистической, но кровной сестре.
«Чего не хватишься, везде – тайна», – сыронизировал я про себя, переделав слова из «Мастера и Маргариты» на свой лад, противоположный тому, кстати. Там было, кажется, так: «Чего не хватишься, ничего у вас нет», включая Господа Бога. Теперь всё наоборот, да и тогда было наоборот, только в тайне, а на поверхности, действительно, ничего не было, кроме атеизма. Но и сейчас на поверхности ничего нет, кроме звона презренного металла, что вполне равносильно атеизму. Впрочем, сейчас и на поверхности есть нечто иное, не один только звон…
Я тупо впал в такое раздумие, потому что откровения мишины по поводу Сони ввергли меня в лёгкий тупик.
И вдруг я увидел перед собой её глаза. Это были мои глаза и не мои. В них было именно то, о чём говорил Миша.
У меня ёкнуло сердце, видение пропало, впрочем, это было не видение, а духовное вспоминание…
Я махнул рукой Сугробову в знак полного согласия. В этот момент вошла она. Я замер.
– Как спали? – улыбнулась Соня, обращаясь к нам.
Мне показалось удивительным, что у неё есть тело. Как у неё есть тело?.. Это вечное презрение к телу, идущее из глубины веков. Надо его преодолеть. Но, всё же, странно иметь такие несчастные и уязвимые тела. Но в том и заслуга…
Конечно, в тот момент я обо всей этой загадочной телесности и испытаний её и не думал. Мне сейчас это пришло в голову…
А тогда Соня присела на креслице около стола, повертела чашку и о чём-то простом заговорила. Но это вовсе не отменяло всё то, о чём мы говорили, что чувствовал и я, и Сугробов.
На душе стало легко. Что-то нежное вошло в душу. В конце концов, нужны не только очаги Бесконечности, но и нежности. Птицы пели за окном во славу их короткой жизни. И во славу этой короткой жизни все, вставши, собрались на террасе, позавтракали и с ощущением почти бесконечной жизни где-то в глубине себя уехали в матушку-Москву. Я остался один с Софьей своей премудрой, к которой вскоре прибыл и её тихий муж.
Через одиннадцать дней, как точно отражено в моих записях, позвонила мне взволнованная Рита, и между нами состоялся следующий разговор:
– Александр Семёнович, – говорит, – помогите, ради Бога: с Денисом плохо.
– А что?
– В безумной депрессии он.
– Почему в безумной?
– Да так. Весь день лежит на диване лицом к стене. А среди ночи поднимается и песни жуткие поёт у окна… Помогите… Он только вас, по большому счёту, уважает…
– Вы у него живёте?
– Да, я иногда сбегаю к нему, чтоб отдохнуть от родителей. У него же квартира-двушка.
– И не страшно вам, когда он ночью так поёт?
– Страшновато, но он же меня с детских лет любил, когда болела… Я его не беспокою, когда он поёт… Но, всё же, нервы сдают… Уже третий день так… Помогите, он всех помощников прогонит, кроме вас.
Пришлось ехать. К автомобилям у меня отвращение, потому добирался общественным. Впрочем, оказалось не сложным. Позвонил в дверь. Рита открыла, сама какая-то, точно во сне.
– Он там, у себя. Я вам мешать не буду…
…Денис сидел в кресле перед большим стенным зеркалом и неподвижно смотрел в него, скорее, может быть, в какое-то зазеркалье.
Вид его был отключённо-мрачный, словно он ушёл в какую-то беспредельную тьму.
На меня он не обратил внимания. На столе, у противоположной стены, лежала, видимо, нарисованная им на большом листе бумаги непонятная карта с очертаниями незнакомых континентов, близко непохожая на горестную карту нашего земного шара.
Я вздохнул, и только тогда Денис проявил какие-то признаки возвращения к этой жизни.
Неожиданно вошла Рита с чайным подносом, дверь она открыла ножкой, ибо поднос с чаепитием был тяжеловат для неё.
Она всё это приятное поставила на стол для нас.
– Риточка, – пробормотал Денис сквозь свой ясновидящий бред. И это, видимо, таково было его первое слово после долгого периода молчаливого отсутствия.
– Денис, нас угощают, – провозгласил я.
– А, и ты тут, Александр, – произнёс он из глубины кресла. – Я вижу тебя в зеркале. Ты вышел оттуда?
Я рассмеялся. Денис встал и присоединился.
Рита ушла, мы остались одни.
Чай оживил его, пирожки он, однако, не тронул.
Я решил взять, как говорится, быка за рога, и спросил:
– Денис, вы себя любите?
– Какого себя?
– Вот этого я и ожидал от тебя.
Эти «вы» и «ты» я почему-то всегда путал (даже с близкими друзьями, как Денис).
– Какого себя! – продолжил я. – Ты ненавидишь себя, какой ты есть сейчас, в данный период. Но в своей глубине, где-то там внутри, где бродит бытие и тайна, ты любишь себя… Оттого и депрессия, что тебе не наплевать на себя.
– Ну и что? Тоже мне, анализ. И так ясно.
Денис почему-то обернулся на зеркало и хохотнул.
– Анализ-то прост, но и вывод, слава Богу, прост. Плюнь ты на свою мирофобию, точнее, на мир этот. Тоже мне, нашёл себе противника. Он исчезнет, а душа твоя, дух, точнее, – бессмертен. Дьявол-то изворотливей, похитрее тебя, Денис. Он-то выбрал себе помогучей супротивника, не такую мелочь, как этот мир.
Денис расхохотался. Это уже был сдвиг.
– Ну и себя ты ненавидишь в той мере, в какой ты – часть этого мира. Но в тебе же, как и в других, таится то, что не от мира сего, что выше творения… Плюнь ты в зеркало на всё, что от этого мира, и живи другим…
– Так-то оно, конечно, так, Саша… Но не пора ли нам выпить… По рюмочке, без излишества…
– Самая пора… Только немного… Для души… А то, иначе, боюсь, ты ещё в худший мрак войдёшь…
– Хуже не бывает… Я согласен. Немного, много не нужно.
После такого небольшого, полутайного, пригубления он как будто пришёл в обманчивый здравый смысл, по крайней мере, на поверхности сознания. Всё разъедающее ушло куда-то внутрь и, может быть, ослабело. Однако после второй рюмки он сказал:
– Хорошо быть пищей для Всевышнего… Это не то, что тебя съедят бродячие собаки где-нибудь на окраине города…
– Денис, не углубляйся, – резко ответил я, – Бог внутри человека, так что… сам делай вывод…
– Ладно, ладно, молчу.
Мы закусили.
– Видишь, – добавил я, – ты повеселел… Иначе ты бы не высказал такое… Так что и от этого мира есть нечто эдакое, хорошее.
– Не говори, не говори, – Денис стал расхаживать по комнате. – Повеселиться есть причины, – и он хохотнул. – Особенно меня смешит человеческое тело, и моё в первую очередь, ибо оно под рукой…
– А что?
– А что?!
От этого невинного вопроса Денис внезапно осерчал.
– Ничего более жалкого, беспощадного и уязвимого я не видывал… Ткни, и оно распадётся. Живём мы с вами, Александр… Семёнович, в какой-то хрупкой кастрюле, где что-то вечно варится, переваривается, болит, кряхтит, шипит и щурится, и вот-вот лопнет… С таким телом не пройдёшь в иные миры… Стыдно…
– Ну-ну, – возразил я. – Тело это, как-никак, а защищает нас от очень самих по себе неприятных, обморочных порой, существ… Скинь-ка эту, как ты говоришь, «поганую» оболочку… и иго-го! Такая погань и нечисть попрёт, что и эту оболочку за царство Божие примешь…
Но я его не убедил. Денис продолжал ворчать, порой переходя на гнев полубожеский и отвечая в том смысле, что, мол, я беру худший вариант, а он лично ещё, можно сказать, полуребёнком рассчитывал на лучшее.
Помню, я старался как-то сочетать философские аргументы с юмористическим подходом, чтобы осыпать его душу густым слоем веселия, чтобы он, в конце концов, не смог копаться в ней, как в гнойной ране.
…Раздался звонок по мобильнику. Верещал какой-то девически-глупый голос, к тому же с вульгарными интонациями. Призывал он Дениса пойти в ночной клуб.
Гранов механически отказался.
– Я от своих баб скрываюсь, – заметил он с горечью. – Пора с ними завязывать.
