Чудовище оказалось химерой, словно специально созданной современной цивилизацией циклопов и роботов.

Но она была живая, как, впрочем, и многие другие люди вокруг, большинство даже, окружающие меня и мою семью, к примеру. Казалось, эта удивительная цивилизация должна была проглотить, разжевать и выбросить в подвалы ада – ан нет! Вопреки всему.

Я это ясно вижу: грязь и падение не уничтожили вертикаль. Это весьма таинственно, но это так. Россия, не сдавайся!

Но Сонечка моя вообще оказалась на редкость удачливой в метафизическом отношении. Как выздоровела – взялась веселиться, пить вино, радоваться каждой секунде своего бытия, но в то же время бросилась читать ту литературу о существе человека, которую я ей рекомендовал…

Но вскоре я потерял её из поля повседневного общения. Я женился на Римме, словно явившейся из ниоткуда.

Отец припас для меня однокомнатную квартирку, а Соня осталась с родителями в нашей трёхкомнатной.

К тому времени я приобрел феноменальные, неожиданно для меня, знания нескольких языков, и потому существовал безбедно. Это, наверное, произошло по наследству от отца.

Потому к этому времени и он изменил своё представление обо мне как о придурке.

История моя с Риммой была в меру гротескна и сюрреальна. Почему я её более или менее полюбил – теперь уже не помню. Она была глазной врач. Главное для меня было убедить её оставить для меня пространство и время для периодической ежедневной медитации и более чем медитации.

Она скрипела зубами, но в чём-то соглашалась. Я убеждал её, что это мне необходимо для здоровья и сохранности.

В остальном я её устраивал. Верила она только в свои глаза, и то в смысле физического зрения.

Я в первое время был ею доволен, но смешила она меня часто.

Она не понимала, почему я порой чуть ли не хохотал откровенно над самыми банальными и житейскими её рассуждениями или это её чуть-чуть пугало. Она вздрагивала даже иногда.

По душе Римма была проста, но, по большому счёту, она не могла во что-либо верить, – основательно. Любое убеждение в чём-то пугало её и вызывало глубокое недоумение. Больше всего она не верила в себя, в своё существование. Оно всегда казалось ей неопределённым и шатким.

– Вот-вот пропадёшь на этом свете, – бормотала она порой себе под нос, готовя обед.

На мои занятия медитацией она смотрела с ужасом, но ужас гасился любовью.

За что она меня любила, было совершенно непонятно, и, прежде всего, ей самой. Римма не просто принимала меня за другого человека, за того, кем я не был, порой она признавала меня не за человека, а, скорее, за существо: тихое, скромное, но крайне загадочное. Я и сам не знал, за что я более или менее полюбил её, и свыкся на первое время.

Вместе с тем, с течением времени я обнаружил, что больше всего на свете Риммуля любит спать. Она могла спать и днём, и ночью, в кресле, на столе, если бы ей этого захотелось, везде, в любой дыре этого мира.

Моя Сонечка, с её чуть-чуть истеричным интересом к метафизике, смерти и бессмертию, вызывала у неё отвращение.

– Ну и сестрёнка у тебя, – сказала она мне как-то, – чудовище какое-то, а не человек. Она что, действительно хотела бы жить вечно?

Я, помню, тогда резко её оборвал, попросив не называть мою сестру «чудовищем». Она, зевнув, извинилась и сказала, что хочет спать. Но я прервал, спросив:

– А ты, что, действительно равнодушна к своей смерти?

Римма усмехнулась.

– Нет. Я к ней отношусь полюбовно.

– Это как?

– Саша, в чём дело, в конце концов? – ответила она, опять зевнув. – Тоже мне проблема! Что страшного в смерти? Каждый вечер мы делаем это, когда засыпаем… Ну заснём навсегда… Ну кукарекнем раза три в могилке, а потом замолкнем. Чем плохо-то?

Я, естественно, и так, без лишних слов, видел суть её личности и, в конце концов, любил её за это… Ну, что ж, проспит где-нибудь в уголках Вселенной и продолжит, так сказать, миллиарды лет, пока не проснётся. Впереди – Вечность. Всё-таки лучше, чем ад. А я ей помочь в данной ситуации, увы, не мог. Против Промысла Господнего никак не пойдёшь.

Но года через три такой тихой жизни мы разошлись, и именно полуласково. Точнее, мы вовсе не разошлись окончательно.

Она заявила, что её постоянно раздражает моя сестра (Соня часто, конечно, часто приходила ко мне), но особенно медитации и, вообще, мои состояния не от мира сего.

– Я – не дура, сама понимаю, что от этого надо бежать, уходить куда-то, – объясняла она. – Но я-то причём? Из-за тебя мне снятся неприятные сны. А я хочу покоя.

Я совершенно не возражал. Она переезжала к родителям, и наш брак (кстати, гражданский) стал как бы прерывным. Так мы договорились. Иными словами, периодически она, как блуждающий сонный огонёк, появлялась в моей квартире, временно, а потом опять исчезала в свой покой.

Мне стало, может быть, полегче.

Главное, что я продолжал упорно, используя то, что дано в глубинах мировой духовной Традиции (и, конечно, не забывая о собственном опыте), пробиваться к единственно важному для меня. К тому, кем я был до этого нелепого воплощения в физическом мире, в каких мирах и где я бродил. Воплощение в таком грубом, падшем, словно ошибочно созданном мире, естественно, влечёт за собой такую потерю высших способностей души, что сводит их к минимуму. Чтобы знать, надо умереть… Но я преувеличиваю, пусть этот мир агонизирует уже несколько тысячелетий, но в нём тайно содержатся такие духовные возможности, которых нет ни в раннем, ни в каком-либо золотом веке. Потому нельзя быть односторонним. Я быстро усвоил те знания, которые содержались в великих или даже полутайных книгах, и всё это совершенно нормально. И, кроме того, видимо, в агонии скрыты и потом открываются глубочайшие тайны. Весь тварный мир, по существу, – не что иное, как пульсирующая агония. Но эта агония ведёт в пучину Вечности, в бездну Бога в самом Себе… Но хватит. Пока что я не могу пробиться даже к самому себе. Не к своему Вечному Началу, к неуничтожимому высшему Я или, иными словами, к духу во мне, а к этой загадочной, парадоксальной, блуждающей и непокорной части «моего бытия», которая называется душой. Чего бы ей блуждать по всей Вселенной, когда она соединена с таким вечным убежищем, как то, что в разных традициях называется то образ и подобие Божие, то просто Бог, то Атман, то есть высшее Я, абсолютный субъект? Уж не хочет ли она, душа, поглотить своими блужданиями дух? Ха-ха-ха!..Я нарушаю правила божественной игры… Но, наверное, так и надо. Надо моей безумной, бесконечной, рвущейся в беспредел русской душе. Несомненно, я в этом уверен, что моя душа – изначально русская, но несколько заблудившая… Я не могу пока точно прояснить, насколько глубоко я погружён в космологическую Россию, в инварианты Вечной России. Что-то брезжит в моём уме, но я определённо знаю, что я как-то уклонялся от финального пути в Россию Вечную и блуждал в иных мирах, далёких от России… Видимо, что-то случалось непредсказуемое… В том числе и это попадание в эту Россию, где я сейчас, в Россию, связанную с физическим миром. Воистину, это тяжело. Тяжело видеть в таком опасном положении моих близких, моих соотечественников, просто русских и русских по духу, и других, всех тех, кто живёт в России и любит её. Да и всех людей на этой планете, в этом срезе её, жалко. А помочь?.. Можно и нельзя. Потому что я с очевидностью вижу, что Россия эта, зажатая страшной эпохой падения земного человечества, должна по промыслу Божьему пройти этот мучительный отрезок её исторического пути, в который я и сам попал. И я вижу, к сожалению, что я брошен сюда не для того, чтобы «спасать», а, видимо, по какой-то иной причине, касающейся только меня…

…Между тем, время, земное время, а не то Вечное всепоглощающее Время, упорно шло и шло. Сонечка моя подрастала, и меня она с каждым годом всё более и более изумляла. Я вёл почему-то отрывочные записи, вроде дневника, но и так многое врезалось в память, видимо, навсегда.

Шёл уже 21 век, Россия выкарабкивалась из пропасти, в которую её хотели толкнуть. Я часто проводил время и работал, кстати, – переводил на даче родителей в Болшеве. Туда, конечно, заезжала и Сонечка, где-то уже Софья Семёновна, так сказать. Шучу. Ей шёл двадцать первый год, как появился, вроде бы, муженёк, скорее, «друг» – «любовник» звучит несколько неприятно. Дело в том, что жили они вместе не постоянно, как-то довольно свободно, не навязываясь друг другу. Родители надеялись, что они всё-таки вступят в нормальный брачный союз – молодой человек этот, Антон Енютин, им нравился. Мне – не очень. Но на это воля Сонечки. Был он, как и она, по роду профессии книжный график, пусть и учащийся ещё. Из хорошей семьи, его корни – в русском дворянстве. Но по характеру Антон был крайне тихий, ну до невозможности тихий, даже мышку превосходил он в этом отношении. Молчаливый такой, но в своём деле талантлив, без всяких комплексов и страхов. Тих он был, мне кажется, от уверенности.