Просторное помещение напоминало сцену. Из мебели – только стол с табуретками. В дальнем углу печь и рукомойник. Окна и стены покрыты копотью. Разводы от пролитой воды на потолке. В сумраке они кажутся декорациями к спектаклю, что сулит героям одни напасти. Сейчас появятся действующие лица.

Первой подошла Оля Русман. Не по-пионерски дерзко уселась на стол. Анна Печорина начала догадываться о причинах нелюбви классного руководителя к девочке. А та, помахивая полными ногами в валенках с чужого плеча, сказала: – Знаю: вы – из «Пионерской Правды».

Анна не стала отвечать, не достала удостоверение. Молча сидела и растирала замерзшую ногу, стараясь прийти в себя. А когда пришла, спросила, забыв про недостающий сапог:

– Как ты делаешь это?

– Дак вы про пожар и брата-то?

– Про все. А где он?

– Кто? Брат-то? – Она медлила, будто не знала, где брат. Появились мужики-тунеядцы, которые поднимали ее вверх-вниз, как в лифте. Один подошел, протянул сапог.

Девочка что-то сказала. Мужики дружно двинули в дальний угол и вернулись со стаканом горячего чая, тарелкой вареной картошки, кругами толсто нарезанной «Любительской» колбасы и большими солеными груздями.

Печорина проглотила слюну, забывая про журналистский долг, про героическую пионерку и странные события, что случились с ней во дворе. Сунула в рот горячую картофелину, надкусила кружок колбасы и принялась жевать. Прошел час, прежде чем сказала: – Ну, выкладывай. Времени у нас вагон. И про мужиков тоже.

Семиклассница Оля Русман не подумала слезать со стола. Поерзала и сказала тоненьким слабым голосом:

– Ну, это… когда загорелось-то, темно уже было. Я на кухне-то уроки готовила. Отец – в гостях. Брат Колька наверху спал, значит. Когда дым-то повалил, напугалась, выбегла во двор. Дак горит, вижу второй этаж и Колька там. Ну, бросилась, значит, наверх, не помню, как. Только жгет, помню. А как брата-то в огне нашла, тоже не помню, и как спустилась…

Анна слушала в пол-уха и думала про себя: «Героизм – одна из самых недолговечных профессий». А еще думала: «За водкой пионерку в лабаз не пошлешь и мужиков-лифтеров, что кидали меня вверх-вниз, тоже. А сгонять самой – не поймут». И спросила буднично, будто про карандаши: – Спиртное в доме есть?

Девочка посмотрела на лифтеров. Те зашевелились. Двинулись в дальний угол кухни, где был нарисован очаг на стене. «Там у них, наверное, и роль стоит», – подумала Анна. Мужики вернулись, не мешкая, с початой бутылкой грузинского коньяка без названия и двумя чайными стаканами.

Пионерка отхлебнула из своего. Заедать не стала и путанно продолжала рассказ. Анна Печорина слушала и не удивлялась, и коньяку тоже. Лишь поглядывала в дальний угол в надежде увидеть рояль. Подливала в свой стакан и грела его руками, и снова подливала, и грела. И так увлеклась этим занятием, что не заметила, как из темного кухонного угла выбрался мужчина – тих и неказист, – невысокий, темноволосый, с яркими синими глазами, и такой худой, что едва держался на ногах от выпитого. И сразу увидела рояль за его спиной. Большой черный концертный рояль с поднятой крышкой. Только надпись не прочесть отсюда. Мужчина подсел к столу и принялся постукивать пальцами по выщербленным доскам, пока лифтеры-тунеядцы не притащили из очага на стене вторую бутылку грузинского коньяка, тоже початую.

– У нас в доме сухой закон, – запинаясь, сказал худой, без тени улыбки.

– Уж лучше сухой закон, чем вовсе без выпивки, – поддержала Анна Печорина.

Он сделал большой глоток из горла и, трезвея на глазах, сказал: – Майор Карл Русман. Бывший майор Русман. Папа школьницы Оли Русман. – И погладил девочку по голове.

А ей вдруг до смерти захотелось перетасовать предметы на кухне. Подойти к роялю. Заглянуть за оранжевую клеенку с неумело нарисованным очагом, скрывающим дверь к настоящему огню, чтобы утвердиться в подлинности своего существования. Потому что вдруг показалось: в обгоревшем доме происходит только то, чего не ждешь. Почувствовала в себе раздвоенность деревянной куклы-марионетки, которую дергает за ниточки неизвестный кукловод, не обращая внимания на ее душевную сущность и амплуа. И если совпадут они с правдой, станет играть самое себя, а не выдуманную кем-то роль. Как играют свои майор запаса папа Карло и его дочь, что напиваются и согреваются видом, нарисованного на стене очага. И не желают заглянуть за оранжевую клеенку, скрывающую дверь к настоящему огню, с настоящими, а не нарисованными похлёбкой и выпивкой…

Между тем алкоголь и пары творческой эманации делали свое. Она все меньше понимала происходящее, все более проникаясь верой в него. И россказни бывшего майора, что бубнил про недавнее прошлое, раздевал глазами и ощупывал тело, не раздражали. А он, похоже, оставался доволен осмотром, хоть сидел неподвижно с низко опущенной головой.

Из невнятного бормотания папы-майора выходило, что последние несколько месяцев жизнь обитателей дома давала трещину за трещиной. – Я выражаюсь фигурально, – сказал майор, пытаясь поднять голову. И не смог. И оценить ущерб или выгоду от трещин, следовавших одна за другой, тоже не смог. И принялся путанно и сбивчиво перечислять их. И первая – про этот дом, что недавно достался ему задаром неведомо от кого, как сказали в горисполкоме. Зачем ему такой огромный дом? И сдавать внаем по условиям дарения нельзя, да и некому здесь.

Они перебрались с бутылками к роялю. Майор помолчал, трудно поднял голову, отхлебнул коньяк и продолжал осторожно: – Про очаг, нарисованный на клеенке, ты правильно подумала давеча. Он прикрывает дверь. Только открыть не смог. Знаю, там настоящий огонь, настоящая выпивка и еда… вот рояль выкатили оттуда. – Он снова приложился к бутылке. Теперь надолго. А когда кончил, промокнул губы ладонью, сложил руки на столе, положил сверху голову и замер, набирая силы для очередного сообщения.

Анне казалось, что становится участником интерактивного ритуала. Их двое – два объекта. Лифтеры подевались куда-то. Девочка спит. Они сосредоточены: каждый на своем объекте, если это можно назвать сосредоточением. Каждый осознает, что удерживает в фокусе внимания другой объект, разделяя его настроение и эмоции. Она не стала терять время. Придвинула стакан. Наполнила, проливая на черную крышку дорогого инструмента. Выпила залпом и, как папа Русман, ладонью стерла обжигающую жидкость с губ. Ей не надо было ждать, пока всосется коньяк. Концентрация алкоголя в крови давно превысила надпороговые уровни, и общение между ними теперь происходило не как передача информации или намерений, а как трансляция смыслов и символов, отнюдь не обязательно предназначенных для распознавания. Любая форма поведения – действие, бездействие, речь, молчание, оказывались коммуникационно значимыми.

– А потом появились эти двое, – сказал Русман в стол. – Почти одновременно. Набросились вечером. Избили несильно. Ничего не взяли.

Она поискала глазами лифтеров в тулупах. Нашла, спящими на полу подле девочки. Майор поднял голову: – На следующий день пришли извиняться. Выпивку принесли. Откуда у них грузинский коньяк? Выпили, посидели. Так и остались в доме. Стали помогать. Дрова привезли пару раз. Подумал: дом большой – пусть живут.

Майор замолчал. Долго искал свою бутылку. А когда нашел, вытер горлышко. Аккуратно, не проливая, наполнил ее стакан. Она удивилась бездонности бутылки. А он снова отпил и с упрямым безрассудством, изредка постукивая пальцами по крышке, продолжал короткими трудными фразами:

– Теперь в доме не переводится коньяк, как неотъемлемая часть нашей культуры. – Он улыбнулся. – Да, грузинский, с тремя звездочками на этикетке. И бутылки открыты и надпиты. Много еды. Картошка с колбасой. Иногда котлеты. Соленые грузди и огурцы. А в магазинах только гречка и килька в томатном соусе. Иногда мясо выбрасывают мороженное, но больше кости. – Майор не искал ее расположения.

– Не отвлекайтесь, – попросила она.

– Только стал замечать… только стало без надобности на работу ходить. Все и так есть. Я перестал. И гордился своей рациональностью: быть разумным хорошо. Позже понял, что рациональность действует лишь при определенных обстоятельствах. Что, в конечном счете, мной и всеми нами движет не рационализм или рассудочность, а голая нерациональность. И меня с вами здесь и сейчас соединяют воедино не рациональные соглашения, а эмоциональная связь, доверие, необычность происходящего. Та нерациональная основа, как этот рояль, что скоро погонит нас в одну койку…