А потом провал в памяти. Ни горкомовского ЗИЛа, что отвез ее домой, в двухкомнатную квартиру в центре города, ни продолжения party дома с разнуздавшимися журналистами, в которых пробудившаяся некстати творческая энергия искала выхода. Ее пытались посадить на люстру или накормить хлебом, размоченным в водке, которую подарил ПС… или раздеться всем, кто быстрее…

Поздно вечером та же машина отвезла их в гостиницу «Большой Урал». В ресторане после водки с пивом она немного пришла в себя и, рассеянно ковыряя вилкой котлету по-киевски, наблюдала, как бывшие сокурсники, трудно перемещаясь по залу, не очень старательно кадрили ресторанных девок. И была готова предложить им собственное тело – единственное достояние свое, которым не слишком дорожила в тот вечер. Но для двух журналистов еще действовал университетский запрет на нее. А потом в гостиничном номере табу, похоже, истаяло.

Она принялась искать водку, чтобы извечным этим средством усмирить похмелье. И нашла неожиданно много вместе с едой, аккуратно уложенной в бумажный мешок, которым ПС напоминал об обещанных статьях в двух самых читаемых газетах страны. Налила в чайный стакан на треть, подняла, посмотрела на просвет, долила до половины и выпила. Замерла, давая водке перебраться из желудка в кровь, откусила от бутерброда с черной икрой и сразу почувствовала блаженную легкость в теле.

Возродилась, стала почти здоровой. И была готова вместе с московскими газетчиками снова ехать на Центральный стадион, чтобы, комфортно устроившись в ложе прессы и закутавшись в плед, изредка прикладываться к бутылке. И чувствовать на себе любопытные взгляды пишущей и фотографирующей братии. И посмеиваться над бывшими однокурсниками, бичующими себя за вчерашнее, более всего похожее на инцест.

Она оделась, подумывая о втором стакане, прежде чем разбудить коллег. Но в голове тягостно прозвенел звонок, будто вызов в кабине грузового лифта. И обеспокоилась, и заозиралась, и принялась мучительно вспоминать не проговорилась ли спьяну про сумасшедшую историю – другого определения не находила, которую узнала недавно в Ревде и хранила в себе за семью печатями…

В январе по заданию редакции она отправилась в Ревду – небольшой индустриальный городок на западе Свердловской области, добывавший руду и выплавлявший металл, как все городки на Урале. В клубах желто-зеленого, черного и белого дыма над крышами домов, в запахах окислов чугуна и меди, сероводорода и угарного газа, без деревьев и травы – только деградировавший низкорослый кустарник, что держит дым в тонких ветках, – город не был приспособлен для жилья.

Но жители этого не знали и селились по берегам озера и реки Ревды, впадавшей в Чусовую. Река и озеро тоже ничего не знали про экологию, про «зеленых» и что такое рыба, тоже. И послушно впитывали в себя коммунальные отходы, частые промышленные выбросы и не замерзали зимой.

Ей предстояло написать заметку с дежурным подзаголовком «Письмо позвало в дорогу» про местную школьницу, что спасла на пожаре ребенка. Так было написано в телефонограмме, присланной из редакции. Она рассчитывала управиться за пару часов и не стала заказывать гостиничный номер.

В школе девочки не было. Классный руководитель – улыбчивая молодуха, толстая и белая, с круглым, как тарелка лицом – сразу поскучнела, когда Анна Печорина назвала имя школьницы.

– Да, Оля Русман моя ученица, – сказала учительница, поджав губы, и рот стал похож на куриную попку. – Их дом недавно горел. Но кто, как и кого спасал неизвестно. Неизвестно, кто поджег и кто потушил. – Она тяготилась, но продолжала нагнетать неприязнь к девочке и себе. – И учится Русман, спустя рукава: одни тройки. Грубит. Отец тунеядствует. – Учительница снова поджала губы. Полные щеки задрожали.

Ей показалось, что молодуха сейчас снесет яйцо. Подавила улыбку, спросила, стараясь так же строго поджимать губы: – Не любите девочку? За что? – И стала дожидаться ответа. Но учительница не пожелала вступать в дискуссию и, сославшись на занятость, двинулась к лестнице.

– Дайте хотя бы адрес!

– Улица Ленина. За вокзалом. Обгоревший дом…

Печорина потащилась к вокзалу, по-детски заглядывая в окна одноэтажных домов с медленно цветущей геранью и фикусами, воинственно торчащими сквозь закопченные стекла, в надежде увидеть что-то необыкновенное. Добравшись до вокзала, попыталась найти обгоревший дом. Не смогла и принялась выискивать прохожих. Увидела бетонного Ленина, непривычно худого. Подумала: «Немудрено, в таких условиях». Подумала еще, что в городе, добывающем железо и медь, его могли бы отлить из металла. А он сиротливо стоял на площади с поднятой рукой, указывая дорогу. Кроме вождя мирового пролетариата в округе не было ни души.

Прождав автобус, отправилась пешком по маршруту, указанному Ильичем, в надежде сверить курс по дороге. Черный и белый дым привычно развеивал ветер. А густой желто-зеленый цеплялся за углы крыш, за трубы, застревал, накапливаясь, у стен домов, слезил глаза, заставлял противно кашлять. А потом, на снегу, желтое смешивалось с зеленым в темно-синий цвет, не существующий в природе.

Безлюдная улица казалась бесконечной, уставшей от промышленного бытия. Бетонный Ленин у вокзала не в счет. Быстро темнело. Услышала пугающие неотвратимостью шаги за спиной: медленные и тяжелые, как поступь Бронзового, что гнался за Нильсом в сказке Лагерлеф. И почувствовала такую беспомощность и страх, что собралась заорать и броситься вскачь. Оглянулась: Ленина на далеком постаменте не было. Значит, вождь припустился за ней, как простой сарацин. Только за что? За вольнодумство про памятник? За то, что исхудал? За рапутство? А вы сами, Владимир Ильич? В университете в Казани вытворяли такое… а потом с Арманд, а до этого с Еленой Лениной. Надежде Константиновне не позавидуешь.

Она бежала, что было сил, как Нильс Хольгерссон, даже быстрее. Однако вскоре выдохлась, перешла на замедленный бег, как на средние дистанции, а потом и вовсе зашагала. И вполголоса бранилась изощренно и зло на каменного Ильича, на мороз, на сучку-учительницу, на первобытную советскую неустроенность во всем. Сто раз собиралась повернуть назад и не поворачивала. А когда увидала большой обгорелый двухэтажный дом из редкостного здесь красного кирпича, что враждебно смотрел на нее лопнувшими стеклами окон, выдохнула с облегчением: – Мать твою!

Полная белобрысая, похожая на колобок, прикрытый соломой, Оля Русман из 7Б стояла в дверях и надменно таращилась на нее, на модные сапоги, на сумку, шубу из лисы. Прошел час, прежде чем девочка спросила: – Вам чего?

Анна успела улыбнуться, и сразу невидимая сила подхватила, приподняла над землей и оставила там. Она приготовилась упасть и удариться о землю, но не падала. От этого становилось еще хуже и больней. Потом кто-то стащил с ноги сапог. Не открывая глаз подумала: «Значит, все-таки догнал Ильич». И задергала ногами.

Из мучительного ожидания ее вывело падение на землю, замедленное и безболезненное. Она собралась вскочить на ноги, но не успела и покатилась вниз, будто с горы, укрытой глубоким снегом. И кувыркаясь, и беспомощно размахивая руками и ногами, старалась разглядеть и понять бездорожье, по которому стремительно удаляясь от дома.

Спуск внезапно прекратился. Она помедлила, села, оглянулась. Семиклассница Оля Русман, по-прежнему, стояла в дверях и таращила глаза. А рядом с девочкой замерли два мужика-тунеядца в ношенных тулупах. Один держал в руке сапог.

Невероятность происходящего требовала действий. Она набросилась на тунеядцев и бессмысленно размахивала сумкой в тщетной попытке отобрать сапог.

Девочка что-то сказала. Мужик протянул сапог. Анна Печорина не унималась и не видела протянутой руки. Продолжая размахивать сумкой, протиснулась на кухню. Села, достала сигареты, закурила, стараясь подольше задерживать дым в легких, и пошевелила пальцами замерзшей ноги.

В уцелевшей от пожара кухне кроме запаха гари, чувствовалась напряженность, будто дом старался сообщить о непричастности к пожару, скрыть беспорядок и необжитость.