В следующий миг взгляду Иссидорова, устремленному для маскировки несколько вбок от возлюбленной, предстала гадкая баба.
Баба была омерзительно стара, в грязной юбке и приспущенных чулках. Горящие глаза ее пьяно косили. Сидор, знавший примерно состав персонала, такой не помнил. Неясно поэтому, чьею злой волей предстала она в виду всех (вот именно всех, потому что все разом обратили внимание на бабу и Сидора). Может быть, ее занесло с кухни? Возможно.
Факт, что она стала против Сидора Сидоровича и, припав на одну ногу, принялась отводить по сторонам толстые руки, хихикать и еще приседать, полагая, видно, что делает реверанс. Стало ясно, что музрука зовут на танец. То есть он избранник этой незнакомки.
Кто-то отчетливо хмыкнул, веселые выражения лиц заструились от одного к другому. Вроде как и музыка замерла. Баба все приседала, должно быть в сороковой раз, с одним выражением, нечистый ее подол однообразно колебался. В груди Иссидорова родилось изумление и принялось расти. Будь он менее развит или не имей совсем таланта, он легко отшутился бы и вышел из положения. В конце концов, сплясал бы.
Но Сидор был внутренне развит, и рост его изумления подкреплялся разными, толпой набегавшими соображениями (черт бы с ним, так нет же!). Например, в голове его сверкнула ослепительная мысль, что он, Сидор, сам и есть эта старуха!
Изумление распирало несчастного артиста все больше, с особенной силой налегая в слабых местах, чтобы преодолеть пределы артистической обложки и заполнить все окрест.
Иссидоров лихорадочно старался припомнить черты своей наружности (совсем не дурной) и решить, что нет, не он эта старуха. Просто так себе, случайная баба, пьяная…
Но нет. Нет! Сидор будто увидал уставленный в него неоспоримый перст: – Ты! Ты и есть эта баба!
Всхрапнув, музрук сорвался с табурета и бросился к выходу, с трудом преодолевая бесконечные пространства столовой, которые загибались навстречу ему, чтоб опрокинуть, не дать уйти. Сидор сжимал в руках стонущую голову, баян свисал с плеча и бил его в крестец, подгоняя.
– Наш Сидор Сидорович, видно, вспомнил что-то, – решила вслух Соня.
– Утюг выключить, – довольно плоско сострил гитарист. И опять все задвигалось на этом празднике, закружилось себе, позабыв о ненужном влюбленном руководителе. Баба же удалилась в прежнее неизвестное место.
В своей комнате Сидор осмотрел все и понял, что смотреть ни на что не стоит, все отвратительно и в гадком беспорядке. Казалось, каждый из предметов следит за ним насмешливым ироническим взглядом, даже сор ухмыляется из углов.
Иссидоров озлобленно схватил веник и истратил на это все силы, поняв тут же, что мести не сможет; двинулся было к тумбочке поискать там яду или намыленного шнурка, но не смог выбрать направления, натыкался на стены и предметы, которые отталкивали его от себя, не пуская к цели. Сидор в досаде, изумленно озираясь, метался меж них и вдруг боковым зрением узнал в зеркале эти движения. Точно! Это был тот самый омерзительный танец, что танцевали дети и Соня. Вот и он затанцевал его. Веселись, Сидор! Пляши! И в пол башкой брякнись, чтоб не встать…
Но неведомый спинной тычок выпихнул его вон на волю…
Вид живой природы в момент поздних сумерек открылся ему и остановил его. Остановил в широком смысле, можно сказать так: оглушил.
Изумление и горе прекратили свой рост, замерли пока, как были…
Природа предстала перед Иссидоровым всей своей непостижимой громадностью, освещенная своими же боковыми лучами, полилась в его ноздри благоуханием лепестков и трав.
Рыжее солнце уже приготовилось сесть за деревья, подоткнув малиновый подол. Красная дорога от него шла напрямик к озеру. Фиолетовые тени пролегли от сине-оранжевых стволов. Изумрудная, чуть не голубая трава выказывала огненные цветки. Отдаления не знали пределов.
Сам Творец явился Сидору своим рукодельем напомнить музруку свое место и смысл его назначения.
Сидор заторопился увидать явление. Он раскрыл шире глаза и распахнул раненую душу навстречу чуду. Благодать полилась в него. Впечатление от недавнего события как-то сжалось, сцепилось в комок и укатилось, и закатилось в дальний, наполненный туманом овраг.
И когда солнце, сплющившись, село, оставляя призрачный, разлетающийся в стороны свет и жар от горящих верхушек сосен, а комары довольно плотно облепили шею артиста, Сидор, только что не преклонив колен, утихомирился. Мало того, в сердце у него зазвучала музыка. Вернее, он услыхал ее сердцем.
Музыка, видимо с незапамятных пор жившая тут, возле ветхой, ушедшей в землю скамьи, зазвучала еще слышнее, напоминая музруку об оставленной семье, той, давней любви и еще целой веренице вечеров, когда он был счастлив.
Сидор рванул мехи баяна и, разом найдя нужный напев из прежних, лучших времен, взмолился Творцу, выкладывая весь свой талант напоказ, возвращая его:
Не тверди, для чего я смотрю на тебя,
И зачем и за что полюбил я тебя,
В твоих чудных глазах утопил сердце я
И до гроба любить буду только тебя!
Не могу не любить, знаю, страшно страдать,
Так уж, видно, судьба тебе, друг мой, узнать.
Окончив песню и еще постояв над озером, Иссидоров поспешил в райцентр на круглосуточный переговорный пункт.
Он поспешал, семеня и сбиваясь на бег трусцой, бежа грядущего, желая поскорей дозвониться жене, чтоб узнать ее голос и что она скучает там о нем и ждет его. А он сознается во всем, в любви до гроба.
Протяжно пел ему вдогонку горн. В спальнях неохотно укладывались пионеры, поминутно затевая возню, перебрасываясь печеньем и хлебом, переживая самое длинное время жизни и не замечая красоты вечера и своей вечной юности.
1988
Было трое котов: Прохор, Харлам и Терентий. Вместе их связала крепкая мужская дружба, закаленная переменными осадками, ветром, постоянной проголодью и другими вещами, известными всякому, кто жил на крыше или чердаке и дышал вольным воздухом необозримых пространств.
Терентий сразу, от рождения был диким. Человеческой ласки и добра не помнил, предпочитал держаться от двуногих подальше. Охотился на голубей и не упускал случая схлестнуться с себе подобным, а того лучше – домашним котом, дать тому по сопатке или слепить «хоппель-топпель». Прохор с Харламом были сперва домашними животными и жили себе поживали припеваючи посреди человеческих удобств, даже «ходили» куда и люди, но Прохор, хоть и добрый, не поладил с появившейся в доме шавкой-шмакодявкой, визгливой и вздорной, и когда поставил вопрос ребром: – Я или она!? – ответ вышел не в его пользу.
