Схватил острый нож и ну совать его Филу.

– Убей, убей ее, Фил! Она пролила мою кровь!

Сердце юноши разрывалось на части:

«Чью сторону взять?» – мучался он, а уж лезвие было в руке.

Почувствовав холодную сталь, он в ужасе отбросил инструмент, и… бес подтолкнул его руку – нож просвистел мимо пьяного лица и зацепил висок невесты.

Рана оказалась не смертельна, йод и укол от столбняка спасли от последствий. Маленький шрамик даже украсил юное лицо, он и посейчас вызывает массу догадок и толков.

Митя приложил немало сил на улаживание конфликта, поил Флореныча, пока тот не забыл обиду. Фил же, поправив здоровье, сам завел учеников, и они его тоже чтут.

Нетрудно заметить придирчивому читателю, даже самого обширного ума, что дело идет и у «тех» и у «других» об одном и том же, – о нравственном преимуществе бедности и доброты над сытостью и нахальством. Нет поэтому никакого значения в том, кто именно потерпевший, а кто проявил себя как бандит. Фамилии не важны, их можно убрать или поменять на лучшие. Истина от этого не пострадает и не отдалится от ищущих ее света. Может быть, даже они захотят поискать хорошенько.

Пионерское лето простерло над лагерем нагруженные листвой ветви. Сквозь них виднеется лазоревое небо, сообщающее лазоревость раскинувшемуся внизу озеру, полному тучной рыбы.

Лагерь ли пророс сквозь березняк, или березняк пророс через пионерский лагерь,– знает это лишь один человек – Сидор Сидорович Иссидоров, ведь он старожил, помнит каждое лето в подробностях, будто вчера.

Окрестная природа и по сей час не скупится на урожай ягод и грибов, на клев рыбы. Лагерная жизнь замечательна изобилием футбольных и волейбольных состязаний, военных игр и танцевальных вечеров. Пионерские мероприятия идут своим привычным чередом. Так что время летит стрелой.

Вот и музрук теперь не так молод, наоборот, постарел, и пальцы его уж не стремглав берут аккорды и не сходу выбирают мотив, перебирая по стертым пуговицам баяна. Главное дело – нет у Сидора Сидоровича того чувства, что он необходим людям (взрослым и детям), хотя со своей стороны он старается, перенимает с радио и телепередач самые часто исполняемые мелодии, тщится поспеть за модой, и, наконец, он получает ставку…

Но не слушают его пионеры и их вожатые, предпочитая чужую, неведомую, нетранслируемую музыку, которая почему-то сильнее трогает их расцветающие души, чем выбранные Иссидоровым образцы. Сидор относит это явление на счет тлетворного влияния Запада. Недаром же дети приходят к нему на занятие не петь, но зевать и валять дурака в самых лирических, прочувственных местах иссидоровской игры. На уме у них одно баловство.

В результате опускаются у Сидора руки, и он, где бы повышать виртуозность, все чаще допускает промашки и, что греха таить, позабывает части произведений.

И наболевший вопрос наружности все не решить конкретно. Только что вот приотпустил Сидор волосья на вершок по кругу, решился, чтоб не отстать от русла, ан юноши назло ему посбривали виски и затылки, подняли на дыбки ежи цветных чубов. Обидно.

Каждое лето едет Сидор Сидорович от родного завода в лагерь, оставляя дома семейство, и всякий раз в голове его, сотрясаемой ходом электрички, роятся мечты.

О чем же мечтается самодеятельному музыканту, пальцы которого столько натоптали мелодических тропок на кнопках баяна, являющего и скрывающего на своих мехах таинственные орнаменты?

Читатель, загляни в свою душу или хоть в том классической литературы, и ты не осудишь Иссидорова: он мечтает о любви. И вовсе не разумеется, что о любви кого-нибудь из обслуживающего персонала.

Нет, он мечтает о любви юной девы, из тех, что случаются порой между пионерок старшего возраста.

И если б спросили его: «Сидор, скажи, что тебе нужно от девочки?» – он бы затруднился сказать. Или если бы его спросили затем: «Ты платонической любви ищешь, Сидор?» —то опять бы он затруднился ответить, и даже себе самому.

Иссидоров Сидор Сидорович имеет совесть и моральные устои. Правда, со времени первой молодости он таки подвергал их ревизии, вынужден был, но твердо можно утверждать – имеет! Да и мечтает он про себя, молча, сохраняя на лице строгую видимость.

Так вот: музрук все не мог забыть той быстро пролетевшей поры, когда его баян и талант собирали вокруг целую толпу публики. Дощатый клуб выгибался от наплыва жаждущих танцевальных переживаний, пол возбуждающе дрожал, туманились стекла. Молодые люди в отпаренных костюмах и начищенной гуталином обуви увлеченно танцевали разученную загодя «Падеспань», аплодировали, краснея, просили объявить «дамское танго».

Стоило Сидору эффектно отставленным локтем лихо раздвинуть свои таинственные мехи и взять аккорд, как множество юных глаз загоралось в его адрес с мечтой о свидании. Отыграв программу, Сидор назначал свидания по своему выбору, приходил на них, брал свое и сразу спешил назначить новые, с другими возлюбленными. Он трудился как шмель, гоняя с цветка на цветок и прилежно опыляя каждый.

Но время шло. Развивалась музыкальная техника, и вот – бац! – появились в изобилии радиолы, а еще позже – хлоп! – и готово дело, – колонки с усилителями и микрофоны с электрическими гитаристами.

Юность запросила резких звуков. Число свиданий пошло на убыль, и характер их переменился. Прежде всегда, бывало, просили его поиграть, а он кобенился, теперь напротив, не просил никто и даже не давали, называя мурой новинки репертуара и классические интерпретации. О «Падеспани» не было речи.

Настала мрачная пора. Иссидорова принимали только на пионерские песни и гимны, которыми не навеять лирических грез. Свиданий никто уже не хотел, и немудрено – Сидор без живого творчества сильно сдал наружностью. Волос его несомненно поредел и посивел, лицо обвисло, взгляд обрюзг. Упругость и подвижность членов случалась не всегда. Самое время, момент для степенной позиции созерцателя, благоразумно помнящего о грядущем, к которому несет нас река жизни, будто на блюдце в окружении приправ. Грядущее же – разверстая пасть.