Однако основа всех мифов одинакова настолько, что можно сказать: это один и тот же миф, миф о глумящейся и рычащей толпе и одиноко страдающем добре. Прежде чем приступить к разбору канонических текстов мифов, следует отметить, что мифы рассчитаны на устный пересказ с характерной митьковской жестикуляцией, мимикой и произношением. Важная особенность заключается в тембре голоса при передаче речи положительных и отрицательных персонажей.

Обычно люди при рассказе речь отрицательного персонажа передают писклявым, капризным голосом, речь положительного (как правило, самого себя) – звучным и низким, даже если на самом деле соотношение обратное.

Положительный герой митьковского мифа-катастрофы говорит тихим, слабым, изнемогающим и испуганным голосом; отрицательный – гораздо более низким, хриплым, рыкающим, напористым и агрессивным. Это соотношение не воспринимается как условность даже тогда, когда отрицательным персонажем является трехлетний ребенок.

Итак, приведем тексты некоторых мифов.

Просыпаюсь я утром в детской кроватке (разворотил ее всю ногами за ночь, стенки отвалились), под одеяльцем махоньким – в ватнике, ватные штаны наглухо на все пуговицы застегнуты полностью! Ну, в валенках, конечно. Рожа так опухла, что глаза не раскрыть, – но чувствую, стоит кто-то. Раскрыл глаз пальцами, гляжу – бабушка стоит.

– Что, бабуленька? – говорю. – Что ты стоишь?

– А скажи, – говорит, – как ты деткам-то своим в глаза глянешь? Ну, про жену я уж не говорю. Бог тебе судья, а детишкам-то? Детишкам-то как в глаза глянешь?

У меня дыхание перехватило:

– Да что? Что, бабуленька?

– Ведь их трое у тебя, детишек-то! Меньшенькой всего полтора годочка!

– Бабуленька, бабуленька! Что случилось?

– А это что такое?!! – И достает из-за спины комок какой-то белый и мне показывает.

– Бабуленька, что? Что это такое?

– А я вот сейчас жене твоей позвоню, и мы с ней обсудим, что это такое!!! – Распрямляет комок, а это женские белые трусы пустые! С кружевами!

– Бабушка, бабушка! Откуда это взялось?

– А я вот сейчас деткам твоим позвоню и спрошу: откуда у вашего папы трусы женские валяются!

– Бабушка, бабушка! Дык это, наверное, Танины трусы! Уезжали впопыхах, все разбросали…

– Нет! Не Танины это трусы!

– А чьи же это трусы?…

– А я вот сейчас деткам…

– Бабушка, бабушка! Не говори так… Где же ты их нашла?

– Захожу утром в комнату, ты спишь, в руках бутылка кагора недопитая, а рядом женские трусы пустые валяются!

– Бабушка, бабуленька!.. А где же бутылка?

– Да я ее уже маме отдала!

– Дык ты… попроси ее обратно? 

– Да она уже выпила всю! .

Этот миф делает в завершающей стадии неожиданный изгиб в сторону, приобретая добавочный оттенок трагизма за счет увеличения числа отрицательных персонажей в лице матери положительного героя. Любопытно, что герой пытается вступить в борьбу со злом («…а где же бутылка?»), что редко в мифе-катастрофе, но зло с торжественным садизмом наносит последний удар.

Да, братки дорогие, уж беднее Гребешка никого нет. Он и выйти-то боится – так ведь надо! Семья: за молоком сбегай, ведро помойное вынеси… А попробуй через поклонников продерись с этим помойным ведром! Ведь никто не предложит: Борис, я очень люблю твою музыку, потому давай я тебе вынесу помойное ведро. Куда там! На тебе, скажут, стакан, пей со мной, а я всем похвастаюсь: нажрался с Гребенщиковым.

А у Гребенщикова рожа уже от коллекционного коньяка – хоть прикуривай, руки так дрожат, что гитару не удержать. Он эти стаканы видеть не может, выворачивает.

Вот подходит он к двери с помойным ведром, слушает: тихо. В щель смотрит: вроде нет никого.

Гребенщиков быстро шмыгает в дверь и только ступает на лестницу, как сзади его хватают за горло и заламывают назад. Помойное ведро высыпается, он падает, елозит ногами в помоях, не успел рот раскрыть, чтобы вскрикнуть, – а ему ножом зубы разжимают и вливают туда стакан самогона…

Лежит Боря, задыхается, полуослепший, разбившийся, – а поклонники зубоскалят, спускаются по лестнице довольные: выпили все-таки с Гребенщиковым!

Нижеследующий миф очень жесток, но хоть режьте – не могу удержаться, чтобы не привести его. Миф очень популярен в митьковской среде и часто разыгрывается в лицах, даже невзирая на присутствие женщин, детей и стариков.

Гребенщикову подарили ящерицу. Удивительно красивую, совершенно зеленую. Видимо, заграничную. Гребенщиков и Люда (жена Б. Г.) просто наглядеться на нее не могли – держат в ладонях и смотрят, какая она зеленая, светится, переливается искрами. Добрая очень, хорошая. И только Глеб (сын Б. Г.) люто невзлюбил ящерицу. Мы как раз в тот вечер отмечали отъезд Гребенщикова в Америку – и весь вечер из-за этой ящерицы грустно было. То Глеб ей на хвост наступит, а то взял и опустил под воду и руку пятнадцать минут под водой держал, не поленился. Ящерицу потом вытащили – а она уже еле дышит, сидит на одном месте, рот как раскрыла, так и не закрывает. Люда слезами плачет, взяла ящерицу в руки, стала гладить, отогревать, все дышит, дышит на нее. А ящерица совсем холодная. Не ест ничего. Засунули ящерицу в банку с тараканами – она на них ноль внимания.

Потом постепенно отогрелась, рот закрыла, стала хвостом вилять, тараканов наворачивает, уши торчком, шерсть распуши… да. В общем, видим – будет жить. Ну, все на радостях стали спокойно пить, и все вроде хорошо.

Просыпаюсь утром на диване, глаза разлепить еще не могу, только мычу тихонько, чтобы кто-нибудь помог. И слышу рядом такой разговор.

Боря тихо, с мукой спрашивает у Глеба:

– Глеб, ты трогал сегодня ящерицу?

– Нет, не трогал.

– А видел ее сегодня?

– Видел. 

– Подходил к ней?

– Подходил. (Митек-рассказчик произносит эту реплику трехлетнего ангеловидного мальчугана неимоверно низким, рычащим, грубо агрессивным голосом, полным нескрываемого торжества и глумления над всем светлым, добрым и чистым. Реплика исполняется с ерническим завыванием, переходящим в неразборчивый мат и какое-то лающее хрюканье.)