Тем более не хочу думать о мэре и его секретаре, о Палше, которая так жестоко меня подставила.

Остаётся только Октавиан.

И это почти невыносимо.

Насидевшись в своей комнате, я тихо выхожу, надеясь прогулкой по лесу развеять тяжесть в груди.

На площадке второго этажа сидят Жор и Бука. Последний прилично так оброс рыжевато-серой шерстью, но по-прежнему худ, так что мой фамильяр-манул рядом с ним кажется настоящим шариком.

Я застываю, чтобы не помешать им, не нарушить хрупкое душевное равновесие Буки. Но тот улавливает моё присутствие и оборачивается. Мордочка в проплешинах так трагически печальна…

— Бука, — моё сердце просто разрывается от жалости, — если ты мне поможешь, давай… давай снова всё сделаем белым.

Октавиан возвращается чуть позднее, чем обычно. Оказавшись в комнате телепорта белой башни, вздыхает, сбрасывая с себя накопившуюся усталость. Разбирательство с Тинсом затянулось. Секретарь прежнего мэра оказался тем ещё пройдохой: нашлось немало торговцев, которые бесплатно кормили его в обмен на то, чтобы он не затруднял им получение торговых лицензий.

«Плохо я смотрел за своей столицей», — Октавиан открывает дверь с уверенностью, что нужна основательная проверка: вдруг ещё какие служащие расслабились и пользуются служебным положением. Он окидывает взглядом второй этаж, и его сердце пропускает удар.

Всё белое. Чудовищно белое, словно Марьяны здесь никогда не было. Выронив корзинку, Октавиан проходит до перил, — снова белых! — с надеждой заглядывает вниз, но и там всё чисто белое.

Как прежде.

Октавиану нечем дышать, он стискивает перила, судорожно оглядывается, надеясь обнаружить хоть мазок другого цвета, но кругом — белое, белое, белое… Его захлёстывает паника.

— Марьяна?!!

Возглас Октавиана отрывает меня от созерцания качающихся на ветру макушек деревьев. Что-то в его интонациях мало радости.

Соскользнув с подоконника, быстро выхожу из комнаты.

Стоящий у перил Октавиан разворачивается. Глаза у него широко распахнуты, и в сочетании с ничего не выражающим лицом это выглядит странно.

— Что-то случилось? — спрашиваю растерянно.

— Почему? — он взмахивает руками. — Почему всё белое?

— Чтобы Бука не переживал. Тебе не нравится? — Стукаю себя по лбу. — Ну конечно! Если твой фамильяр до дрожи обожает белый цвет, тебе он… не нравится?.. Но это ведь невероятно.

Последнее я произношу совсем тихо, и между нами повисает почти зловещая тишина. Глаза Октавиана возвращаются к нормальному состоянию. Он оглядывается по сторонам, словно заново оценивая обстановку, наконец, произносит:

— Просто иногда его слишком много. — Октавиан проходит к лестнице на третий этаж.

Почему-то корзинка с едой валяется на боку, из неё течёт багровая жидкость. Прикрывающая еду салфетка пропиталась жиром и морсом. Осмотрев это всё, Октавиан поднимает корзинку, взмахом руки заставляет ступени и пол впитать грязь.

— Я сейчас вернусь.

Он закрывает за собой дверь в комнату, из которой переносится в Окту.

Я так и стою на прежнем месте.

Это что, получается… когда я здесь всё красила, в надежде на то, что Октавиан меня выгонит, ему это нравилось?

Засмеявшись, прислоняюсь к косяку и качаю головой: вот уж не ожидала, что наш светлый властелин окажется таким интересным.

Возвращается Октавиан с новым ужином и двумя бутылками вина.

— Мне предложили вместо морса, — Октавиан оглядывает заплавленные воском пробки. — Сказали, самое то на вечер. И раз уж я пробую человеческую жизнь, решил приобщиться к этому аспекту вашего бытия.

— Ты прежде пил вино?

— Разумеется, я его пробовал. Пару глотков, больше было нельзя. Но я не понял, в чём прелесть. Возможно, имеет значение объём и компания?

— Это определённо имеет значение, — серьёзно соглашаюсь я.

Ужин мы начинаем с пары стаканов ярко-красного напитка, берёмся за вилки, пробуем запечённое в тесте мясо, а потом…

Вино ударяет в голову неожиданно. Не знаю, как у Октавиана, а у меня всё смещается перед глазами, становится очень легко, развязно и весело. Весело нарезать ломти окутанного слоёным тестом мяса, весело пить сладкое с лёгкой горчинкой вино, нравится, что можно не думать о завтрашнем дне, улыбаться и легко ощущать себя рядом с Октавианом. Забавно наблюдать, как Октавиан каждый раз перед очередным глотком внимательно рассматривает содержимое стакана.

В какой-то момент всё проваливается во тьму…

…холл качается, Октавиан обнимает меня со спины. Своей рукой он держит мою с браслетом вытянутой вперёд, раскачивает её из стороны в сторону, горячо шепчет в шею:

— …менять цвет. Это просто… как захочешь…

И стены уже не белые, на стенах разводы жёлтого, алого, синего, зелёного… и кривое солнышко нарисовано, покосившаяся ёлка и мухомор. Я захожусь звонким смехом…

…

…двор. Горит костёр из гробов. Октавиан держит меня, а сам шатается. И всё шатается. В моих руках почти пустая бутылка. Бука и Жор бегают кругами. Останавливаются, хватаются за головы. Подвывают. И снова бегают кругами…

…

…Ночной лес. Лунный свет озаряет поваленное дерево, на котором я стою, и серебрится в волосах придерживающего меня Октавиана.

— Неужели ты совсем умеешь улыбаться? — оттягиваю уголки его губ вверх. — Ты же должен уметь, хотя бы немного. Ну же, просто запомни это ощущение и попробуй повторить… всему можно научиться…

…

…Лестница на третий этаж. Синяя лестница. И пёстрые стены. Я пытаюсь взобраться по ступеням, но Октавиан крепко держит меня за талию и, опираясь на перила, удерживает в самом низу.

— Марьяна, не стоит появляться в Окте в таком виде.

— Я не хочу в Окту, я хочу в Наружный город, я хочу танцевать, как все люди. Наверняка там сейчас танцы, весело, а мы тут…

…

…холл второго этажа. Сладко постанывает музыка, пробирает до самого сердца. Я медленно кружусь в объятиях Октавиана, неловко переступая босыми ногами. Он тоже босой, в одних штанах и рубашке, волосы почему-то влажные.

Запрокидываю голову: под синим с волнистой радугой потолком парят сферы. На их поверхности танцуют люди, и хриплая музыка лютней, струнных и ударных изливается из сфер на нас, словно мы тоже на площади Наружного города танцуем среди костров и людей.

Прижимаюсь лбом к груди Октавиана. Музыка требует двигаться быстрее, но у меня слишком заплетаются ноги, тело неповоротливое, обмякшее…

…

…тьма закрытых глаз, ступенька врезается в ребро. Мне слишком одиноко, слишком хочется забыть, во рту ещё звучит соль слёз и бессвязных жалоб. Я обнимаю Октавиана и целую отчаянно, сумасбродно… горячие губы, жадные прикосновения… теперь он целует меня, ведёт… Слишком горячо, слишком чувственно — напоминая о поцелуях с Рейналом, после которых он обвинил меня в том, что я слишком его распаляла и не позволяла большего. Октавиан прижимает к себе, обнимает слишком крепко. Целует подбородок, шею, ключицы… сердце обмирает, потом стучит безумно быстро. Пальцы Октавиана то мягко, то настойчиво скользят по моему обнажённому плечу.

Отталкивать я не хочу, и продолжать тоже. Судорожно вздохнув, утыкаюсь лицом в грудь Октавиана, прижимаюсь и… расслабляюсь, стараюсь ровно дышать. Его сердце стучит часто-часто, моё тоже — захлёбывается от непонятного страха. Я не шевелюсь. Октавиан целует меня в висок, поглаживает по плечу.

— Марьяна? — шепчет едва уловимо.

Притворяться спящей — самый простой вариант сейчас. Самый безболезненный.

Полежав немного рядом, Октавиан садится, подтягивает меня себе на руки и встаёт. Его слегка ведёт, я предчувствую падение, почти ощущаю его, но Октавиан удерживается и быстро поднимается по ступеням, минует холл второго этажа и проносит меня через комнату в спальню. На этот раз моё сердце опять замирает, но от тревоги: что Октавиан сделает сейчас? После того, как я сама его поцеловала…