— Иногда шрамы — это память. Раз он тебе не нужен, его сотрёт.

— Как это сотрёт? — приподнимаюсь на локтях, хоть и не жажду хранить память о том, как из-за медовухи свалилась с лестницы.

— Его больше не будет, — властелин мягко укладывает меня обратно на плиту. — Этот аппарат лечит свежие раны, старые, проблемы со здоровьем. Ты много нервничаешь, это разрушает.

Занервничаешь тут, когда сначала мэр, потом сам властелин меня возжелали.

— Не переживай, процедура запущена, с этой плиты ты встанешь абсолютно здоровой. Просто расслабься, это займёт некоторое время.

Сложив руки на груди, закрываю глаза: расслаблюсь, обязательно расслаблюсь так, чтобы «уснуть», ведь в прошлый раз спящую меня властелин не тронул, может, и в этот раз будет так.

— Почему ты не вылечил здесь Буку? — спрашиваю перед тем, как провалиться в притворный сон. — Наверняка эта волшебная штука может лечить даже фамильяров, если уж ведьмой не подавилась.

— Здоровье Буки сейчас зависит только от него: он не принимает подпитку от меня, и это не может исправить даже машина исцеления. Я уверен, Бука скоро одумается.

Дыхание спящего — быстрый вдох и медленный выдох. Я стараюсь придерживаться ритма, ведь светлый властелин не сводит с меня взгляда.

Проходит некоторое время, и он касается костяшками пальцев моей скулы, поглаживает.

Сохранять ритм тяжело, но справляюсь. Сердце только колотится слишком быстро. Светлый властелин наклоняется, его дыхание касается моих губ. Кажется, я сейчас закричу, но нет — дышу ровно, правильно, хотя уши закладывает от гула сердца.

Тёплые сухие губы касаются моих, замирают в ожидании ответа. Хрен тебе, а не ответ, властелин.

Он скользит ладонью по моему бедру. Сердце бьётся так неистово, что правда начинает ныть лоб, но я дышу. Ровно. Как спящая.

Ладонь проскальзывает под мои колени, тянет их вверх, и я чуть не выдыхаю от облегчения — светлый властелин просто берёт меня на руки.

Безвольно обвисаю на его руках, причмокиваю губами. Он, приноровившись, перехватывает меня так, что голова укладывается на плечо, в шёлк длинных белых волос.

Опять шелестит одежда. Похоже, светлый властелин возвращается на второй этаж по тому же пути, по которому пришёл сюда. Сами открываются и закрываются двери.

Властелин укладывает меня на постель. Я по-прежнему ровно дышу. Почти всё: сейчас он укутает меня одеялом и уйдёт.

Одежда шелестит совсем рядом, будто опадает на пол. Светлый властелин что, раздевается?

Еле сдерживаюсь, чтобы не открыть глаза. Надо лежать смирно и правильно дышать.

Последний раз прошелестев, одежда умолкает. Зато кровать проминается под тяжестью светлого властелина. Он медленно пробирается вдоль моих ног, и длинные волосы скользят по подолу. Дыхание обжигает кончики моих пальцев, поднимается до брачного браслета на запястье. Сердце бешено стучит, плавится. Оно меня выдаст! Боюсь, что оно меня выдаст, особенно когда губы касаются тыльной стороны ладони, подбираются к запястью.

К счастью, светлый властелин пробирается дальше, по руке проскальзывают шёлковые пряди, и дыхание касается щеки. Властелин утыкается носом в мои растрёпанные пряди, шумно вдыхает.

Он наслаждается… он правда наслаждается… мной. Его ладонь скользит по моей руке, сворачивает под грудь, охватывает одну. С трудом сдерживаю вскрик. Ладонь спускается обратно на живот, ниже. Властелин мягко прикусывает ухо. От волны ощущений кровь приливает к лицу, обжигает щёки.

Дышать, Марьяна, надо ровно дышать.

Кончик языка игриво проскальзывает по завитку уха, светлый властелин приподнимается на локте. Кажется, он рассматривает моё лицо. Сейчас притворяться надо особенно правдоподобно.

Широкий рукав его одеяния проскальзывает по моей груди, так что к прикосновению пальцев к губам я готова, и всё равно это похоже на лёгкий разряд, как от наэлектризовавшегося кошачьего меха.

Дышать ровно!

Палец мягко очерчивает нижнюю губу, верхнюю… Светлый властелин склоняется, щекоча шею своими волосами, и осторожно целует.

Ровно дышать!

Октавиан в своё время прилежно наблюдал за женщинами, но их так и не понял. С Марьяной у него получается ещё хуже. Он знает, что она не спит, но не может понять, зачем притворяется.

Его сердце гулко стучит, выламывает рёбра, кровь гудит, кипит и бесится…

Не дождавшись ответа напряжённых губ Марьяны, Октавиан слезает с кровати и одевается. Его смущает раздражение, поселившееся под грудиной, пробегающее вспышками гнева по мыслям, которые должны сохранять кристальную ясность. Ничем не сдерживаемый зов плоти оказывается жёстче, разрушительнее и… приятнее, чем он ожидал.

Тряхнув головой, Октавиан покидает спальню, минует комнату, разукрашенную Марьяной площадку второго этажа. И влетая в кабинет испытывает непреодолимое желание громко хлопнуть дверью, но вот досада — они открываются и закрываются сами.

Окинув злым взглядом рабочее пространство, Октавиан стремительно проходит к тележке, сгребает несколько папок и со всей силы швыряет в стену.

Шлепок, испуганный шелест разлетающихся листков успокаивает и подстёгивает одновременно, Октавиан хватает ещё несколько папок.

«Потом разбирать придётся, может закрасться ошибка», — мелькает мысль, но и эта пачка отлетает в стену.

Октавиан выдыхает. Дышит глубоко и размеренно, пытаясь восстановить привычное спокойствие, но кровь всё ещё бурлит, требует… чего-то.

В кабинет Октавиан возвращается через полчаса. С волос капает ледяная вода, стекает по сильному, физически идеальному телу, добирается до полотенца на узких бёдрах.

Ещё злой — на себя, на невозможность загнать в узду необдуманно выпущенные эмоции — Октавиан усаживается в кресло и вытаскивает из ящика дело Марьяны.

Раскрывает папку и пробегает взглядом по заключению мэра, на основании которого её лишили лицензии.

Облокотившись на стол, Октавиан соединяет ладони, сосредотачивается, связываясь с Октой, разводит ладони… и ничего не происходит.

Закрыв глаза, Октавиан начинает дыхательную гимнастику — одно из первых упражнений, которым учат будущих проконсулов.

Не сразу, но спокойствие к нему возвращается, он опять соединяет ладони, обращается к магическим цепям Окты, разводит руки, и между ними вспухает молочно-белая сфера.

В ней появляется лицо молодого мужчины в обрамлении медного цвета волос: светлое, в россыпи веснушек, со зло сощуренными ярко-синими глазами и пухлыми, почти девичьими губами, сейчас презрительно изогнутыми. Затем и вся фигура — гибкая, жилистая, напряжённая. Потому что юноша с кем-то отчаянно спорит, то и дело взмахивает рукой в прогоняющем жесте.

И Октавиан догадывается, с кем. Он изменяет угол обзора, чтобы захватить вторую фигурку — тонкую, сгорбленную горем.

Положив шар перед собой, Октавиан сплетает пальцы и упирается в них подбородком.

Ситуация сложная.

Мэр решил, что Марьяна приворожила кричащего сейчас юношу к себе. Следы лёгкого тёмного воздействия на нём Октавиан после тщательной проверки обнаружил, но, судя по сопутствующим обстоятельствам, если Марьяна и привораживала мальчишку, то не к себе.

Ранее мэр не был замечен в противозаконных действиях, что было причиной его поспешного и необоснованного решения: неверное умозаключение на основе жалобы родителей юноши или злой умысел? И кто воздействовал на Рейнала Башана тьмой? Неужели Марьяна? Зачем?

После ухода властелина я долго не могла уснуть, ворочалась в постели, томясь волнением, полубредовой тревогой, страхом, ожиданием его возвращения. Порой казалось, что лучше бы он пришёл, чем в напряжении бесконечно ждать.

Сон сморил меня на рассвете, когда оранжевые лучи вовсю пробивались в спальню, а когда просыпаюсь, они уже желтоватые, как и пристало дню.

Желудок, сжавшись, измученно урчит.