Увидев, что он впал в совершенно невменяемое состояние, повелитель поднялся, намереваясь собственноручно вытолкать слетевшего с катушек товарища из пиршественного зала – и плевать на иностранных гостей. На полпути его остановил брат, покачав головой: «Не утруждайся, его выведут».

И действительно – буяна взяли под белы рученьки и вывели, только это не слишком помогло. Спустя какое-то время тот просочился через другие двери и начал прямо с порога декламировать, кто бы мог подумать? Стихи Еврипида. Царь улыбнулся – интересно, собьется или не собьется на пьяную-то голову?

Эта улыбка царя стала для брата его няни роковой, окончательно убив в нем стыд, разум и инстинкт самосохранения. Кстати, при виде этой улыбки, он таки сбился – на второй строфе.

- Нет, вы только посмотрите на него: я тут распинаюсь перед ним, а он… такое впечатление, что он меня даже не слушает, думает о чем-то своем. Вот интересно, о чьей заднице он сейчас думает – своего подлизы дружка или этого хитрожопого мелкого евнуха?

В следующий момент до повелителя дошло, из-за чего взбеленился старый товарищ – что именно в нем говорит. Как же его достала вся эта мерзость… «А может тебя прямо здесь поставить раком и отыметь на глазах у всех?» - мелькнула в сознании царя совершенно дикая для него мысль, перед тем, как это сознание погрузилось во мрак…

…Что именно его рука сразила старого товарища, царь понял лишь по тому, что на каждой его руке висело по трое мужчин, когда он пришел в себя. Брат няни был мертв, убит копьем охранника. Повелитель рассеянно оглядел присутствующих, пытаясь сообразить, у кого позаимствовал копье. Хотя – какая уже разница. Небрежным движением он сбросил с себя чужие руки и выдернул копье из мертвого тела. Всего один точный удар – и это наваждение, это безумие закончится. И для него, и для других – для всех. Кто бы ему еще позволил – этот удар нанести… Брат был непреклонен, как сама судьба: если ты хочешь убить себя – сначала тебе придется убить всех нас…

Любовь – страшная сила. Да уж, страшная…

- Все правильно – смерти я не заслуживаю, - произнес повелитель вслух, позволяя отобрать у себя злополучное копье, и этой фразы никто не понял. Просто никто не знал, что смерть для него не наказание – а избавление от него.

Самым ужасным было то, что царь понимал: если бы на пиру не присутствовали иностранные гости – старый товарищ остался бы жив. Ну, выбил бы он ему пару зубов, ну, сломал что-нибудь – но не убил. И дело было даже не в том, что нельзя оставлять в живых дерзкого, который во всеуслышание заявил, что второй человек в государстве после царя – не мужчина. Да, именно так. У побежденных народов имелись собственные понятия относительно того, что касалось «мужской любви». Они считали: тот, кто снизу – не мужчина. И от одной только мысли, что однажды новые подданные догадаются, какие чувства, какие желания испытывают к нему его орлы, повелителю хотелось одновременно – провалиться сквозь землю и взять в каждую руку по мечу, чтобы не оставить никого живого на землях покоренных народов …

За этот поступок, кстати, царя никто не осудил. Как раз наоборот – его почему-то поняли все. На месте повелителя любой из них поступил бы так же – убил урода, посмевшего сказать такое, да еще в присутствии посторонних. К слову, многие из тех, кто присутствовал на этом пиру, потом рассказывали байки, что несчастный безумец умер еще до того, как его пронзило копье – от одного только бешеного взгляда разгневанного царя…

…И лишь потому, что после этого случая их царь три дня бухал, не просыхая, не подпуская к себе даже того, кого все считали его возлюбленным, люди пришли к выводу, что он все-таки раскаивается в содеянном. Они же и присочинили, приукрасили на свой лад эту историю: мол, наш повелитель три дня не просыхал вовсе не от вина, а от слез – убивался по погибшему товарищу. При этом им и в голову не приходило, что эти россказни в конечном итоге приведут к тому, что у далеких потомков сложится в корне неверное представление об их царе. Хотя, далеким потомкам, в принципе, никто не мешал правильно сопоставить факты и, по меньшей мере, задуматься о том, что человек, который, не поморщившись, сел в седло через неделю после практически смертельного ранения, едва ли будет обливаться слезами, в какой бы то ни было ситуации, да еще при свидетелях. А правда заключалась в том, что начиная с восьми лет, когда строгий наставник впервые сказал ему, что мужчины не плачут – никто не видел этого человека в слезах…

…Друг царя обожал наблюдать за тем, как повелитель работает. У кого-то другого ушли бы сутки на то, чтобы просто просмотреть эту гору отчетов. Повелителю же хватало часа, чтобы просмотреть их, вникнуть в содержание и на каждом сделать пометку о дальнейших действиях. Безупречный разум – совершенный механизм.

В общем, его царственный друг покончил с делами как всегда быстро, и сейчас они просто сидели рядом и молчали – каждый о своем. За это, среди прочего, царь и любил своего друга – с ним было комфортно молчать, как ни с кем другим.

Наконец, повелитель нарушил молчание:

- Я тут хотел с тобой посоветоваться. Подхалимы из бывших врагов подкинули мне пару интересных идеек. Например, завести гарем. Как ты думаешь, если у меня появится гарем, в котором будет столько же наложниц, сколько дней в году, до парней дойдет, что мужчины в этом смысле меня не интересуют? За целый-то год – дойдет?

Друг царя хмыкнул:

- Чего не знаю – того не знаю. По мне, так единственный вывод, который они сделают – что ты и в этом смысле превзошел своего отца. Да и как ты собираешься это провернуть? У тебя же стоит только на тех, кого ты любишь.

Грозовые глаза лукаво сверкнули:

- Мой дорогой, а ты знаешь хотя бы одну женщину, которая признается в том, что великий царь взял ее на ложе, и просто продрых с ней рядом всю ночь? Положительный момент в этом уже сейчас виден – в кои-то годы, я высплюсь.

- И ты сможешь целый год обходиться без тех, кого любишь?

- Демоны! А вот об этом я не подумал… Может, оно раньше сработает? Или нет, не так – какие-то свои ночи я буду по-прежнему проводить с вами.

- Хорошо, а потом? Допустим – это сработает или не сработает. Что ты будешь делать с этим гаремом потом?

- Ну, это вообще не проблема – замуж девчонок выдам.

Друг покачал головой:

- Честно говоря, не знаю, что тебе и сказать на этот счет… А вторая идея какая?

- Вторая – ввести проскинезу. Как думаешь, если я заставлю парней ползать перед собой на брюхе – они же на меня обидятся? И тогда, возможно, их попустит?

У друга вырвался тяжелый вздох:

- Знаешь, что я тебе скажу? Ты слишком увлекаешься медициной. Все никак не оставишь этих своих попыток вылечить их от влечения к себе. Да пойми ты уже – это не просто похоть. Это любовь. Болезнь, которая не лечится. Смотри, еще Афродиту прогневишь.

Царь хмыкнул:

- Это ты так пытаешься меня отговорить? Да судя по тому, что вокруг меня творится, я ее давно прогневил. Так что хуже уже не будет. А что касается медицины, то я тебе, кажется, говорил: если бы меня не угораздило родиться царем – я бы стал лекарем.

- Ты и так лекарь. Причем, получше многих, кто этому всю жизнь учился. И это – не лесть.

- Знаю, что не лесть. Ты стал моим другом не потому, что льстец, а потому, что никогда не боялся – быть мне другом… То есть, по-твоему – это плохая идея?

- Я тебе уже сказал – это бессмысленно, любовь не лечится. Скажи… ты ведь специально ведешь себя вызывающе во время наших совместных пьянок, пытаясь вызвать у парней разочарование в себе, отвратить их от себя?

Повелитель прищурил лукавые глаза:

- А, по-твоему – я на самом деле такой придурок?

- Послушай… завязывай их лечить, ты этим только хуже делаешь. И в первую очередь – себе самому.

Царь вскинулся:

- То есть, ты считаешь – нужно опустить руки и оставить все, как есть? И пусть этот гребаный мир перемывает кости моим орлам, объясняя их мужество и самоотверженность нездоровым влечением к своему царю? Но это же неправда! Они не настоящие мужеложцы – они мужики! Да подавляющее большинство из них никого, кроме меня, не хочет…