Nevermind разошелся тиражом более пятнадцати миллионов, но таинственный ореол вокруг Курта был создан не одним только коммерческим успехом и не списком его музыкальных навыков. Отличный гитарист, но до Хендрикса далеко. Его голос не испорчен искусственностью или комплексами, передает и уязвимость, и силу, но в роке и без него много замечательных певцов. Притягательный живой исполнитель, но другие были театральнее. Один из немногих композиторов-песенников, кому удавалось совместить структуру поп-песни с хард-роком, но Rolling Stones тоже такое периодически удавалось. Намного более хороший поэт, чем сам он считал, но не уровня Боба Дилана или Леонарда Коэна. Моралист, но не воинствующий.

Курт восхищался The Beatles, в том числе и теми холистическими отношениями, которые группа, особенно Джон Леннон, поддерживала с массовой аудиторией. Как мне казалось, Курт считал всю свою публичную жизнь искусством – каждый концерт, каждое интервью, каждую фотографию. Несмотря на все свои опасения по поводу славы, он очень эффективно ею пользовался. Он был одним из очень немногих артистов в истории рок-н-ролла, кто мог общаться сразу на нескольких культурных языках – энергии хард-рока, искренности панк-рока, заразительной привязчивости хитовых песен и вдохновляющей привлекательности социального сознания. Кроме того, в начале девяностых Курт нес, по выражению Аллена Гинсберга – который сказал так много лет назад о Бобе Дилане, – «богемный факел просвещения и самоутверждения».

Но туманный взор, который я вижу во многих глазах – например, в глазах того парня на «Захвати Уоллстрит», – основан на чем-то другом, на уникальной эмпатии, которую Курт испытывал к другим людям, особенно к изгоям. Он помог многим своим фанатам почувствовать, словно во вселенной существует сила, которая примет их. Им казалось, будто они на самом деле знают его, а он каким-то образом знает их.

Как мне думается, прототип тесной связи Курта с подростковой тоской нужно искать не в рок-н-ролльном каноне, а в произведениях Джерома Д. Сэлинджера, особенно в его «Над пропастью во ржи». Как и этот классический роман пятидесятых, произведения Курта подарили аутсайдерам чувство собственного достоинства, сломав при этом барьеры массовой культуры, так что доступ к ним получили миллионы. Эпоха Рейгана, породившая его поколение панк-рока, давно ушла и застыла в янтаре, но и через двадцать пять лет после его смерти поэтическое, неотфильтрованное понимание подростковой боли, которое проявлял Курт, по-прежнему заставляет молодежь носить футболки с Nirvana и верить, что они тем самым делают некое заявление.

Курт – это намного больше, чем сумма его демонов. Рисунок в одном из его дневников изображает «множество настроений Курдта Кобейна: Малыш, Спорщик, Задира, Нахал». (В те времена он еще пробовал писать свое имя по-разному.) В статье из журнала Spin на десятилетие смерти Курта музыкальный журналист Джон Норис назвал его «панком, героической поп-звездой, жертвой, наркоманом, феминистом, мстителем за гиков, всезнайкой».

Товарищ по группе и близкий друг Курта, Крист Новоселич, недавно напомнил мне: «Курт бывал милым и прекрасным, и он совершил ради меня немало добрых поступков, но в то же время Курт бывал и очень злобным и жестоким».

Мне Курт иногда виделся эдаким ошеломленным мудрецом из далекого космоса, но в то же время он бывал и невероятно сфокусированным маньяком контроля, и уязвимой жертвой физической боли или общественного отвержения, и двуличным наркоманом, и любящим мужем и отцом, и добрым другом. В одну минуту он мог быть параноиком, в другую – стать необычайно самоуверенным, быть чувствительным аутсайдером, или обычным стеснительным парнем, или тихим, но сильным центром внимания, или хватким мастером саморекламы, или отчаявшимся «взрослым ребенком», которому жизнь казалась бессмысленной. Курт передавал многие свои чувства, не говоря ни слова. Я очень хорошо помню разные выражения его лица: вот он – страдающий, веселый, скучающий, взбешенный, заботливый. И все они лишь усиливались пронзительным взглядом его голубых глаз.

С годами я стал уделять все больше внимания роли Курта как художника. В детстве родные считали, что когда он вырастет, то станет художником-графиком; он никогда не прекращал рисовать и делать скульптуры. Впрочем, Курт отлично понимал уровень своих визуальных талантов.

– Я был лучшим художником в Абердине, – однажды рассказал он мне с горькой улыбкой, – но никогда не думал, что смогу выделиться как художник в большом городе.

Вместо этого свои творческие усилия он направил на музыку. В этом мире он знал, что он исключительный. К тому времени, как я познакомился с Куртом, он излучал тихую уверенность в качестве своей работы, которую поддерживали все вокруг – в том числе и другие артисты.

Я предполагаю, что, если вы читаете эту книгу, вы – фанат Nirvana, но я периодически встречаю людей, которые не понимают, с чего вообще весь этот шум. Такова природа музыки. Ничего не может нравиться абсолютно всем, и все мы более или менее предвзяты в пользу того, что было нам по душе в старших классах школы.

Самое близкое к количественному выражению влияния Курта, что я могу представить, – это статистика на стриминг-сервисе Spotify, который открыли в 2008 году, через четырнадцать лет после смерти Курта. Вот список самых прослушиваемых за всю историю Spotify песен, записанных исполнителями, такими же известными, как Курт, а также некоторыми другими артистами, которые стали известными примерно в одно время с Nirvana. (Цифры приведены на май 2018 года.)

Вроде бы достаточно наглядно.

Название «Служа слуге» – это дань уважения песне, которую Курт написал для альбома In Utero после внезапного коммерческого триумфа Nirvana. Ее часто вспоминают по первой строчке: «Подростковая тоска хорошо продалась» – самоуничижительное размышление об огромном успехе предыдущего альбома. Еще Курт дал понять, что некоторые строчки были попыткой прояснить отношения с его отцом Доном, который бросил семью (я в первый и единственный раз встретился с ним на похоронах Курта). Как по мне, название отображает реалии работы с Куртом – он был слугой музы, которую только он мог слышать и видеть, и переводил ее энергию на язык, с которым могли отождествить себя миллионы. А те из нас, кто работал с ним, должны были всячески помогать его трудам – насколько могли.

Я впервые познакомился с Куртом в ноябре 1990 года в Лос-Анджелесе. Он и остальные музыканты Nirvana, Крист Новоселич и Дейв Грол, встретились со мной и моим младшим партнером Джоном Силвой в офисе нашей менеджерской компании Gold Mountain Entertainment на бульваре Кауэнга Уэст, недалеко от Юниверсал-Сити.

Первые слова, которые мне сказал Курт, – безапелляционное: «Нет, ни в коем случае» в ответ на вопрос, хочет ли группа остаться на Sub Pop, плохо финансируемом, но уважаемом сиэтлском инди-лейбле, который выпустил их первые записи, в том числе и дебютный альбом Bleach, который стал настолько успешным в панковской субкультуре, что на группу обратили внимание мейджор-лейблы.

Он молчал первые пятнадцать минут этой встречи, говорил в основном Крист. Твердый ответ Курта по поводу Sub Pop стал для меня первым намеком на то, как строились отношения в группе. Дейв был виртуозным рок-барабанщиком, который вывел Nirvana на гораздо более высокий музыкальный уровень, чем предшественники. Крист был основателем группы, наравне с Куртом, и разделял его политические и культурные идеи. Трое музыкантов великолепно вместе играли, и у них были общие взгляды на то, как группа вписывается в миры рока и панка, но последнее слово всегда оставалось за Куртом.

В ранние годы рок-н-ролла роль менеджера часто ассоциировалась с продажностью и некомпетентностью. Менеджера Элвиса Пресли, полковника Тома Паркера, многие считали манипулятором, который использовал своего знаменитого клиента, инфантилизируя Элвиса и кладя себе в карман намного больше денег, чем заслуживал. Первого менеджера The Beatles, Брайана Эпштейна, группа очень любила – он стал первым бизнесменом, который понял, насколько они особенные, но, оглядываясь назад, можно сказать, что он был не слишком умелым в плане обеспечения максимального дохода и влияния.