Одним осенним днем 2011 года, во время краткого расцвета движения «Захвати Уолл-стрит», я побывал в самом его эпицентре, Зукотти-Парке. Когда я уже уходил, невысокий татуированный подросток с пирсингом в брови робко спросил, можно ли со мной сфотографироваться. Тогда лагерь часто посещали знаменитости, и я ответил, что он, должно быть, с кем-то меня перепутал, но парень покачал головой и ответил:

– Я знаю, кто вы. Вы работали с Куртом Кобейном.

Я невольно задумался: был ли он на свете, когда Курт покончил с собой семнадцать лет назад? Да и что такого долговечного в музыке Курта, что она зацепила его? У всех нас, кто работал с ним, были похожие встречи с фанатами. Кажется даже, будто, общаясь с кем-то, кто знал Курта, они чувствовали себя не такими одинокими.

Впрочем, не все его наследие настолько нежное. Его смерть, как и жизнь, полна противоречий. Начиная писать эту книгу, я ввел Kurt Cobain в поиск Amazon. Кроме плакатов, медиаторов, книг, пластинок, видео и футболок, обнаружились «темные очки Nirvana с овальными линзами, вдохновленные Куртом Кобейном», флисовые покрывала, зажигалка и стальная таблетница с Куртом Кобейном, факсимиле водительских прав Курта из штата Вашингтон и даже игровая кукла Funko «Курт Кобейн с акустической гитарой». Впрочем, больше всего мне понравилась наклейка на бампер с надписью: «Я не разговариваю с собой, я говорю с Куртом Кобейном». Если бы на наклейке говорилось, что это он говорит со мной, я бы точно такую купил.

Начиная этот проект, я помнил, что Курт очень внимательно следил за прессой. Он жаловался на рок-репортеров, которые хотели составить его психоаналитический портрет, и обижался, когда его песни описывали просто как переработанные рассказы о его личной жизни, но, тем не менее, он дал сотни интервью, чтобы придать как можно больше нюансов имиджу, который хотел воплотить.

Его артистическое наследие и трагическое самоубийство создали персонажа, который работает подобно тесту Роршаха. Многие из тех, кто знал Курта, подчеркивают те аспекты его жизни, которые подтверждают их представление о том, кто он такой. Я не исключение. Я работал его менеджером и обязан ему большей частью карьеры, но также я был его другом. Сидя в кабинете, я часто смотрю на нашу фотографию в рамке, где его глаза блестят, – это самая суть того, что я помню о нем.

Память – это в самом деле та еще проблема. Я забыл много подробностей. Как раз когда я собирался связаться с Кортни Лав, чтобы она помогла мне кое-что вспомнить, она сама обратилась ко мне с точно такой же просьбой – о помощи для своих мемуаров. Двадцать пять лет – это много. Никто из нас не молодеет. Для меня лично одна из самых больших сложностей – то, что иногда очень трудно сказать, где заканчивается публичная история и начинаются личные воспоминания. Хорошо, что множество фактов из жизни Курта задокументированы в книгах, фильмах, клипах на YouTube, бокс-сетах, статьях, а в Интернете, которого при жизни Курта практически не существовало, есть сайты с сет-листами практически всех концертов, когда-либо сыгранных Nirvana, во многих случаях – даже с расшифровками разговоров группы между песнями.

Также я смог восстановить некоторые события по своим записям, и огромную помощь мне оказали люди, с которыми я общался, когда работал с Куртом. Обнаружилось, что у многих старых знакомых тоже большие пробелы в памяти, но при этом есть и несколько очень живых, накрепко засевших воспоминаний, которые они хранят годами как отражение жизни Курта и своей собственной. Отдельные периоды моей памяти тоже напоминают расплывчатую импрессионистскую кашу, но некоторые моменты я помню практически с кинематографической четкостью. Впрочем, даже эти истории стали полумифическими после многих лет пересказов, и я обнаружил немало случаев, когда тщательно лелеемый рассказ одного человека противоречил тому, что помнил я или кто-то другой.

Кроме воздействия, оказанного на миллионы фанатов, Курт за отпущенный ему короткий срок глубоко затронул жизни сотен людей, с которыми общался лично. Даже спустя четверть века еще не прошли горькие чувства, которые испытывают его знакомые, знавшие его на ранней части карьеры, к людям вроде меня, которые работали с ним позже; не меньше враждуют и те, кто не любят Кортни, с людьми, которые к ней относятся хорошо (к коим я также себя отношу). Большинство знакомых времен моей работы с Куртом и Nirvana согласились поделиться своими воспоминаниями, но некоторые отказались, потому что даже несмотря на пройденные годы, чувства, связанные с его жизнью и смертью, до сих пор остаются очень острыми.

Я понимаю тех, кто решил промолчать. В первые двадцать лет после самоубийства Курта я избегал книг и фильмов о нем. Но недавно прочитал и просмотрел запоем все, что нашел. Некоторые рассказы сосредоточены на разводе его родителей и последовавшем за этим несчастном детстве, а также на его упорной борьбе за признание как музыканта на американском Северо-Западе в конце восьмидесятых. Курт действительно временами рассказывал мне о своих чувствах по поводу того, что родители его бросили, и об одиночестве в детстве, но мне нечего добавить к этим общеизвестным данным о его ранней жизни, да я и не обращался к людям, с которыми не был знаком по работе с Куртом. Мы вошли в жизни друг друга лишь незадолго до того, как Nirvana начала работу над Nevermind, альбомом, который после выхода в 1991 году превратил их в международный феномен. Эта книга – субъективное описание времени, когда я был рядом с ним, последних трех с половиной лет его жизни, когда Курт Кобейн сделал большинство из того, за что его до сих пор помнят. Я считаю его артистическое наследие не просто коллекцией величайших хитов Nirvana, но чем-то много большим и совершенно уверен, что его место – на самом верху рок-н-ролльной иерархии. А еще он был щедр к другим музыкантам и внимательно относился к своей роли публичного человека. На личном уровне он был добр ко мне – и в осязаемом смысле, и в том, который невозможно описать.

Многие близкие Курта до сих пор не могут простить ему самоубийства. Я уважаю их чувства, но сам смотрю на это иначе. Я скучаю по нему и всегда буду думать, мог ли я сделать что-то, чтобы предотвратить его безвременную смерть. Тем не менее, насколько я понимаю, ни медицина, ни духовные традиции, ни великие философы до сих не могут дать ясного ответа на вопрос, почему одни люди убивают себя, а другие – нет. Вспоминая, сквозь печаль и радость, о его жизни и творчестве, я пришел к мысли, что самоубийство Курта – это не моральный проступок, а результат душевной болезни, которую ни он, ни все, кто его окружал, не смогли излечить. (Я говорю здесь о «болезни» не в том смысле, в котором говорил бы о ней врач, а как о силе, которая, по моему мнению, не могла контролироваться никем.)

Я не играл вместе с Куртом, не разделял его глубокого интереса и связи с панк-роковой культурой и не принимал с ним наркотики. Однако я работал на него в главном творческом проекте его жизни – собрании произведений, которое нашло новое место рок-н-роллу в глобальной популярной культуре, а для многих его фанатов еще и дало новое определение мужественности.

Несмотря на некоторые «темные места» в его карьере и ужасные реалии смерти, мой взгляд на Курта – в основном романтический, – сосредоточен на творческой стороне его личности. Однажды это стремление думать только о позитивном наследии сильно задело его горевавших друзей. Я произнес прощальную речь на приватных похоронах, которые устроила Кортни после того, как нашли его тело. В книге Nirvana: A Biography британский рок-журналист Эверетт Тру так описал свою реакцию на это: «Дэнни Голдберг на похоронах Курта произнес речь, благодаря которой я понял, почему же певец в конце концов сдался. Эта речь никак не опиралась на реальность, не описывала никого из известных мне людей. В ней Курта назвали «ангелом, который спустился на землю в человеческом обличье, слишком хорошим для этой жизни, и именно поэтому он пробыл здесь так недолго». Какая же херня! Курт был таким же вспыльчивым, капризным, агрессивным, беспокойным, веселым и унылым, как и все мы».