Помимо необыкновенной творческой продуктивности, отличающей эти годы, Сергей Сергеевич уже начал тогда завоевывать мир, а не только обратил на себя внимание в родных пенатах. Таких периодов, когда «весь земной шар был у его ног», не так много было на его пути.

Резкий поворот в судьбе композитора и прежде всего всей России обозначила октябрьская революция. Февральскую Прокофьев, как многие из его окружения, воспринял с энтузиазмом: «Во время самой революции я был на улицах Петрограда, время от времени прячась за выступы стен, когда стрельба становилась жаркой» (7; с. 153). Пусть замечание покажется полемичным, но, думается, судьбоносные повороты истории волновали композитора более всего как игра могучих первозданных сил, сродни очищающим стихиям природы. Октябрьские же события его скорее оттолкнули разлитой в воздухе агрессивной разрушительной силой. Приведем слова, наверняка корреспондирующие с его предчувствиями. «Все рушится, летит к черту – и нет жизни» – возглашает в «Петербургских дневниках» Зинаида Гиппиус. «Как они одинаковы, все эти революции!.. одна из самых отличительных черт революций – бешеная жажда игры, лицедейства, позы, балагана. В человеке просыпается обезьяна», – эти отчаянные слова принадлежат Ивану Бунину. Прокофьев, как известно, любил театр, лицедейство, но он нутром ощущал силу все сметающего на своем пути страшного «театра жизни», которую с убийственной точностью зафиксировал в «Несвоевременных мыслях» Максим Горький: «…мы переживаем тревожное, опасное время, – об этом с мрачной убедительностью говорят… дикие выходки солдат на станциях железных дорог и целый ряд других фактов распущенности, обалдения, хамства…»

Провидение оберегало композитора. Мария Григорьевна, которая лечилась на Кавказских Минеральных Водах, обеспокоенная ситуацией, вызвала сына к себе, где он застрял, отрезанный мятежом на Дону, на целых девять месяцев. По правде сказать, странно читать благодушные строки в письмах оттуда в атмосфере всеобщего хаоса и разрушений: «Ессентуки – благодатный край, куда не докатываются волнения и голодовки, где жаркое солнце и яркие звезды, где спокойно можно инструментовать симфонию…» (7; 168). Главное – последняя реплика о возможности спокойно работать. Этот аргумент всегда побеждает. Однако вынужденный «рай» начинает в конце концов тяготить активную натуру композитора, и он счастлив вырваться из пленения.

Ориентироваться в новых условиях Прокофьеву неимоверно сложно. Не только потому, что он никогда не был близок к социальным проблемам. Сейчас предстояло сделать выбор; Сергей Сергеевич опасался, что ни он сам, ни его искусство не впишутся в эти новые условия, то есть просто не будут востребованы, что для него равносильно смерти. Помог случай, его познакомили с самим председателем Наркомпроса Анатолием Луначарским, которому молодой композитор и заявил о своем желании выехать за границу. Сначала нарком был шокирован: покинуть Россию в такой исторический момент! Но Прокофьев не растерялся: «Я много работал и теперь хотел бы вдохнуть свежего воздуха… физического воздуха морей и океанов», – лукаво уточнил молодой композитор. Все-таки в этом диалоге морально победил Луначарский: «Вы революционер в музыке, а мы в жизни, – нам надо работать вместе»(7; с. 176). Но выехать за рубеж разрешил. Прокофьев получил заграничный паспорт и командировку «по делам искусства и для поправления здоровья». Уезжая, Сергей Сергеевич рассчитывал не задерживаться в дальних краях. В отличие от многих своих соотечественников, он не собирался покидать Россию насовсем.

Для Прокофьева начался новый этап – странствия. Человек очень динамичный, композитор обладал, несомненно, чувством риска и еще не известно было, что более авантюрно – оставаться в России в нынешние времена или окунуться в совершенно незнакомый чужой мир. Исполненный надежд, он верил в свою звезду, считал, что способен покорить планету. Это настроение своеобразно отражает альбом, который Прокофьев несколько позже завел для своих знакомых и где они должны были ответить на вопрос: «Что Вы думаете о солнце?» Вновь в нем заговорили «сонцовские гены».

В этом альбоме мы найдем автографы поэта Маяковского, певца Шаляпина, пианиста Артура Рубинштейна и даже шахматиста Хосе Рауля Капабланки. Вот два образца оттуда:

«Солнце – это жизнь, мы счастливы, когда видим его; когда же оно остается скрытым в облаках, уныние поселяется в моем сердце» (Капабланка).

«Лучше всего я постигаю Солнце благодаря нескольким гениальным личностям, с которыми имею счастье быть знакомым. Король-Солнце сказал: “Государство – это я!”. Вы, мой дорогой Прокофьев, могли бы сказать: “Солнце – это я!”». (Артур Рубинштейн). (23; с. 110).

Оба отзыва были получены композитором уже в Нью-Йорке.

В момент отъезда Прокофьев – уже сложившаяся исполнительская индивидуальность. Поэтому, прежде чем устремиться вслед за ним в дальние странствия, попытаемся дать выдающемуся пианисту современности характеристику в этом качестве. Тем более что на первых порах он функционировал на Западе главным образом как пианист.

История знает немало композиторов, прославившихся при жизни и в качестве исполнителей. Таковы великие пианисты Моцарт и Бетховен, Шопен и Лист, Скрябин и Рахманинов. Таковы выдающиеся дирижеры – Вагнер и Рихард Штраус, Берлиоз, Малер, тот же Рахманинов. Таков и наш гениальный соотечественник Сергей Прокофьев.

Как уживаются в одной личности художника жажда творчества с искусством интерпретации – такие разные сферы деятельности? Уживаются, как показывает практика, трудно. Всю жизнь, говорят нам свидетельства самих художников и их современников, они раздваиваются между двумя призваниями и в конце концов выбирают одно истинное – приходит свой час, и сочетать творчество и исполнительство не позволяют ни время, ни желание целиком углубиться в любимую работу, ни просто силы – физические и духовные.

Порой раздвоение неумолимо преследует весь творческий путь. Вспомним двух крупных композиторов – Листа и Малера. Первый, гениальный пианист, считавший недостаточным свой композиторский талант – во всяком случае, рядом с таким гигантом, как его друг Шопен. Второй в роли незаурядного дирижера открыл много великой музыки слушателям-современникам, но свои развернутые симфонии был вынужден писать во время летнего отдыха; кстати, будучи крупнейшим интерпретатором оперных произведений, он так и не написал ни одной собственной оперы.

Думаю, не ошибусь, если путь Прокофьева назову гармоничным по части соотношения творческого и исполнительского труда. До определенной поры, во всяком случае. Он навсегда сохранил верность фортепианному жанру. Пока позволяло здоровье, любил играть свои произведения сам. Прокофьев-пианист, выступая интерпретатором собственной музыки, открыл всему миру Прокофьева-композитора.

В детстве и ранней юности, как известно, через его сознание прошло огромное количество разной музыки, большую часть которой он «воспринимал пальцами». В том числе, конечно. При гостях охотно импровизировал. Причем безудержная фантазия не давала ему закончить пьесу. И только вмешательство отца или матери освобождало присутствующих от «долгоиграющего» артиста. Однако до консерватории он играл неряшливо, порой грязно, постановка рук была неправильной, рутинная работа над техникой его тогда не интересовала. Только в консерватории сначала скучный Винклер, потом блестящая артистичная Есипова способствовали расцвету пианистического дарования молодого Прокофьева. Ему, конечно, нужен был настоящий наставник, несмотря на то, что пианизм Прокофьева – дар Божий. В таком случае даже не требуются многочасовые занятия. Пальцы как бы сами помнят все.

Он уже знал себе цену как пианиста, когда задумал победить на конкурсе и получить премию имени Рубинштейна, заканчивая консерваторию. Примечательно, что выбрал молодой человек для своей программы – не проверенные произведения, которые, казалось бы, могли показать его с лучшей стороны. Вместо традиционных фуг из «Хорошо темперированного клавира» Баха – труднейшую фугу из его же «Искусства фуги», которую не только было сложно выучить, но и внятно донести до пристрастных слушателей. Вместо классического концерта, дерзкий юноша предложил свой собственный Первый концерт, бросив вызов почтенной комиссии. И наконец, программу завершала фантазия на темы из «Тангейзера» Вагнера – Листа, где Прокофьев продемонстрировал головокружительную, феноменальную виртуозность. Уже говорилось – он победил на этом конкурсе.