– Приберите обратно, – настойчиво протягивал Сутупову лучистый шарик Ян. – Я ничего не должен вам, и вы мне не должны… Мне сей предмет не надобен.

Дьяк Сутупов скользью глянул на усыпанные крупной клюквой лалов и росой венисов сабли на кушаке у Бучинского: и впрямь ляху не надобен маленький альмандин.

Бояре припотупились. Нельзя, нельзя держать близ молодого цесаря прелестницу-бедняжку. Ополоснет огневой влагой зениц, натуго обвяжет телесами – а там злопамятьем своим и наведет государя на врагов своих неотомщенных. На распорядителя смерти над мамкой и братцем – холоднокровного думца Голицына, на согласного смотрителя – Сутупова, на душителя – Шерефединова да Молчанова-дьяка – за ноги держачего.

Дмитрий все холодней день ото дня к прежним любимцам, так и веет студено из царской души. Час неровен: принесет этот ветер приватный указ, погонит этот ветер в спину батогом – в пермяцкие леса, сорвет с головы шапку-боярку, а то скинет и голову. Катнет слабую в полую даль – ту, о которой и не думать страшно.

– Ну что ты, Яня, что ты? – чуть отклонил руку Бучинского с камнем Сутупов. – То ж не в обиду, не во мзду, так – подарок, безделка на память. Спрячь скоре, не обижай…

Янек подумал, подергал атласными бровками и, приподняв плечи, как через силу – с подарком впуская за ворот неодолимую усталость, убрал альмандин.

Шерефединов сразу сел и ухватился руками за бритую голову:

– Уш кабы я был польский друг бачки-падиша, я бы нашел, каким словом в него мысл вертать!

– Ну, каким словом?

– Я бы сказал: вспомни, как говорят досточтенные старики в наших Ногаях…

– Стой, ты же советуешь от лица польского друга, – перебили его.

– …Говорят старики в нашей Польше, – поправился Шерефединов, – они говорят: «Орысны айдхан сезлер дыгнемесе! Ахай олурсэн!»

В сыскном подполе разговор с князем Василием Шуйским вышел короткий. Князь под пол только заглянул – завидел три ненастные свечи, обмирающие от сырой тьмы, столбы – равномощные тени, кем-то отброшенные из-под земли, несложную ременную петлю под перекладиной и в черной смрадной луже затвердевшее бревно противовеса. Уперся Шуйский из последней мужской, оттого зверской силы, скованными ногами в косяки узких дверей и на пытку не пошел. Заголосил благим блеянием – мол, повинюсь во всем правдиво и пространно. И здесь же, враз, сев на приступке крутой лесенки, на все вопросы сыскной сказки дал утвердительный ответ: все так и еще как! – умышлял, витийствовал, озоровал, каверзовал, склонял, ярился, привлекался…

Пока ярыжка успевал подсовывать под перо в твердой щепоти Шуйского то навесную чернильницу, то наветные листки, Басманов и Корела вышли подышать во двор.

У полинявшей задней стены здания Казанского приказа отцветал большой черемуховый куст. Корела и Басманов подошли к нему и опустили лица глубоко в подсохшие, но еще остро-ясные грозди.

Младшие братья Василия Шуйского поначалу отнеслись легче к допросу и пытке. И только когда прямые руки каждого, восходя сзади над головой, уркнули из плечевых суставов, а ноги как раз отнялись от земли и нежная старая кожа от паха до кадыка напряглась – одним непрочным, взрезаемым костями по морщинам-швам мешком… – явили братья всю свою крамолу. По очереди, взвешенные князь от князя независимо на дыбе, определили они татя-подстрекателя: брат Митяй показал на Степана, а Степан – на брата Митрия.

Тюремный лекарь сразу же вдевал приспущенным вниз заговорщикам по месту правые руки, и тати, зажав бесноватыми пальцами перышко, отмечались каждый под своим доказом.

– Так што, один братишка надурил? А сам-то что ж отстал? А ваш старшой где был, ошкуйник? – снимал допрос Басманов с уравновешенных заново под перекладиной грузиком хомута на бревне, резаных кнутом князей.

– Што тут сделаешь, раз на мне нету вины? – хрипели одинаково князья запавшею гортанью. – Ну… еще есть на одном вся измена доподлинно – вроде смущал нас пьяных… тот… ну, смоленский воевода, боярин с одна тысяча пяти сот восьми десятков четвертого лета от Христова Рождества… ну старший князь Шуйский.

Подписались кое-как и под строкой, винящей старшего в попытке воровства престола.

Чтобы им лишний раз не приделывать руки, Басманов посоветовал:

– Расписывайтесь заодно и в собственной татьбе. Будто кривить не надоело?

– Припишите еще – Петр Тургенев, голова в дворянских сотнях, всюду состоял. А чтобы я – смиренник государев, это вряд ли… – сказал средний брат, отдуваясь – лежа на земле между столбов.

Басманов ощерился жестко – измышлял для Шуйских точный ложный страх, весь перекосившись душой.

– Да ежли вы сейчас же, демоны, не повинитесь, – вырычал он наконец, – мы ж ваших жен на нашу дыбу – раскорякой к палачу!

– Воля твоя, Петр Федорович, гложь старух, – кое-как – вдвоем, но гордо молвили ответчики, – а из нас больше звука не вынешь… Это что же – хошь, чтобы древние князья своей рукой – и не кому-то, а себе же бошки сняли? Никогда не может быть! И все это, чтоб ты свою породишку худую выпятил, да?! – спросили теперь уже Шуйские: спрашивал старший брат, а меньший презрительно сплюнул – знатной кровью с высоты.

За спиной у Басманова грохнула дверь – Петр Федорович оглянулся, но уже завизжали снаружи ступеньки – Корела выходил на волю. Вскоре следом за товарищем поднялся и Басманов: казак стоял невдалеке, лицом к стене служб – в черемховом кусте.

Вдоль всей широкой приказной стены пушился сквозь крапиву одуванчик – и надо бы свистнуть кого-нибудь выкосить сор, да всегда недосуг: труждаешься во славу государя либо так вот отдыхаешь от глухих трудов, оплыв душой. И то сказать – в иные времена кто-нибудь этот сам бы, поди, каждый закуток Кремля и прополол бы, и вымел. А нынче ему тоже не до травяных малых хлопот – может, бревна катает или в землю уходит с лопатой вблизи москворецких бойниц. Туда из служебных подклетей уйма люду согнана – на закладку молодому государю нового дворца – ясно, в старых борькиных храминах Дмитрию зазорно. Старый же чертог Ивана Грозного, где временно остановился государь, и ветх, и ставился без должного капризного внимания царя Ивана, все прятавшегося, спасаясь от бояр, в какой-то подмосковной слободе.

Басманов подошел было к помощнику, но остановился в нескольких локтях – не касаясь светлого лица черемухи. Будто чья-то непонимаемая сила слабо, но действительно заграждала ему путь: точно воевода накопил и вынес из подвала сердцем и лицом столько клокочущей звериной доблести и страха, что – коснись он сейчас раскаленным и тупым сапогом своего носа до прохладного цветения куста, иссушит, испечет до срока этот легкий божий цвет. Пусть уж так, на расстоянии от воеводы, цвет еще подержится, сплоченный из отдельно-, купно-, приоткрыто-улыбающихся личиков в сплошные кисти счастья.

«Нельзя, – Петр Федорович тиранул тылом запястья платье против сердца. – Мне нельзя так… Надо было вести до конца, безотдышно, внизу начатое».

– Любопытная пытошная арихметика, – звучно щелкнул воевода ногтем правой руки по скрученным харатьям за обшлагом левой. – На сегодня из трех привлеченных князей обличены ими же, взятыми вместе: одной подписью вина Степана, одной же – Митрия, а вот под каверзой Василия расчеркнулись сразу три руки.

Корела, вздрогнув в кусте, посмотрел на Басманова, как на изрезаемое без жалости подпругами брюхо коня.

– Оно и понятно, – не глядел на казака Басманов, – по первородству-то Василий метит гузном на престол… Вот только плохо, странно, что мои сокола, третий день на его усадьбе ковыряючись, улики путной не нашли… Заподозрительно даже. Надоть самим хоть дотти, что ли, туда – глянуть, что да как?..

Атаман вышел совсем из куста, кинул руки по швам.

– Петр Федорович, я не могу сегодня…

– Что так? А по боярским хмельным погребкам пройтись-то хотел? – улыбнулся Басманов, почуяв недоброе.

– Значит, перехотел, – резко положил донец вдруг руки за кушак. – Дуришь, Петр Федорович, это же грабеж.