1. Ну почему все великие свершения, что запомнил народ как нечто важное и передал из уст в уста современникам в обязательном порядке начиналось с пьянки княжеской?
«В стольном в городе во Киеве,
Что у ласкова сударь-князя Владимера
А и было пированье-почестной пир,
Было столованье-почестной стол.
Много на пиру было князей и бояр
И русских могучих богатырей…»
(запретная былина «О женитьбе князя»)
Эх, раздайся столы, завалитесь лавки, прячься народ честной куда ни попадя, русины пир чествуют, столование, а по мнению недалёких, просто пьянствуют. Широко с размахом да наотмашь со всего плеча, а кто не спрятался, я ни виноват, прости Господи. Сами себе похороны обустраивайте.
А душа русина, коль тормоза потеряны, широка да бескрайна как степь привольная, как небо высокая, как океан глубокая.
Русин без оков предрассудочных, что во хмелю слетают, как и не было, вольным словно ветер становится, а ветру простор требуется, раздолье широкое, границ не знающее, оттого плескается душа его во все стороны да упивается всеми чувствами за единый раз и каждое из чувств запредельное. Эх, твою… через коромысло мать!
Уж коли весёлость попрёт, так зашкаливает, за любые края переваливает. Смех безудержный до штанов обмоченных, до слёз в три ручья, до захвата кишечного. Животы с хохотальниками надрываются, Дыхалки не дюжа напряг, лопают. А не был бы здоров как конь, то сам бы сдох от веселия великого.
А коли тоска наползёт, то безмерная, словно гнилая трясина болотная всё в нутро без разбору засасывает да гребёт погань до чего дотянется, потеряв да попутав берега всякие. Трава от тоски жухнет, к земле стелется, цветы вянут да враз превращаются в сено прогорклое. Птицы на лету крылья складывают, да о землю бьются каменьями, тоски людской не выдерживая. Даже лютый зверь со всей дикостью, коль попал под тоску русинову и тот, как чурбан валится замертво, успев при этом нареветься досыта.
А коли злость взыграла кипучею кровушкой, то беспредельна злоба русина свирепого. Злее сотни псов цепных он становится вместе взятых да в одно сложенных. Ненавидит, так ненавидит по-настоящему, люто, больше жизни собственной, больше мира бескрайнего. Горяча рука русина да легка на подъём. Пушинкой взмахнётся да молотом рушится. Злой русин во хмелю, коли чё ни так всегда найдёт на ком злость сорвать, а коли не найдёт на ком, так сорвёт на всём что попало под руку иль до чего по пьяни дотянется.
А когда любовь с него во хмелю попрёт, туши свет по всей округе, станичники. Захлебнётся мир его любовью всеобъемлющей да к тому ж ещё слепой в разборчивости. Когда русину, что соловый уж да захочется, то непременно аж до «не могу до самого», аж до скрежета мерзко зубовного. Коль разыгралась в его душе желание, то держитесь девки за подолы как следует, ибо всем с лихвой достанется, сколь б не было бы баб при нём, другим всё равно останется.
Хотя, по правде говоря, русины влюблённые, во хмелю что мужики, что бабы одинаковы, своим орудиям любовным не хозяева, притом, как по мне, то в равной степени. Их передками правят чувства необузданные, похоть неуёмная да страсть всё пожирающая. А до пьяна напоенная любовь русинова, светла как солнце на небе ясное, а потому от света того лучистого, становится неразборчивой, ибо незрячая. И мужу глубоко по пояс кого иметь, а бабе так же «высоко» кому отдаться. Это ж ЛЮБОВЬ ЧИСТАЯ! Хотя, и в замутнённом сознании. Она всегда неравнодушна ко всему что шевелится.
Вот так страшно веселясь да напиваясь до сушняка утреннего, тихим ором да обжорным сапом гулял молодой князь киевский Сфендослав удалой – сын своего родителя, покойного князя Ингора, со своей дружиной ближнею. Уж третий день отдыхал без продыху.
У парадного входа в светёлку с пиршеством, игруны играли, пьяный ор обихаживая. Чем громче играли неприкаянные, тем шибче народ орал меж собой, повышая накал страстей да задора словесного. Дуды дудели, дудары потели, сапели сапели, свистульки свистели, бубны бубнили звонко позвякивая, лишь большой барабан – тумбан оттумбанился уж который день. Ибо порван вдрызг, а чинить не кому.
На боярских скамьях узорно облёванных, свора сынов боярских от рук отбившихся, бражников закадычных с детства раннего, лупцевали морды друг другу далеко не трезвые. А какая пьянка без драки. Так лишь пшик один. Ни со зла лупцевались, ни от ненависти, а так, дурь в башках проветривая да силушку показную выпячивая. От того действо это было весёлое, с хохотушками да громким гоготом, перемежаясь с руганью матерной.
Что не поделили меж собой сыны дома Тудорова, за коих вступились дома Акуна да Войкова с недорослями домов Фастовых, Алдановых да Тудковых, не известно было даже им самим, горемычным. Что уж говорить о сторонних наблюдателях? Там без крепкой чарки ничего не понять, а выпив, всё равно ни за что не догадается. Вот какой был повод особенный.
Дом Рюрика, как бывало, в драку не лез. Сидели судьями, болели за разные стороны, рядили комментарии да втихаря подзуживали, так сказать, подливая масла в огонь. Хотя балагур Ватома уж раз девять со скамьи вскакивал, но его старшой брательник – Койсуг всякий раз за штаны ловил «нетерпёжника» да обратно на скамью саживал и уже по кругу девятому читал нотацию, неуёмному, о недопустимости любого вмешательства дома Рюрикова в дела непотребные. Смотришь – смотри, а коль кулаки чешутся, иди вон о стену почеши. Она каменная. Она стерпит да за «нетерпёжного», роду встревать не будет надобности.
В общем, на боярских скамьях нынче состязания в силе бестолковой, ловкости в рефлексы вколоченной да в пьяной удалости и такой же нечувствительности к кровящим наградам с синюшными вознаграждениями. Этими знаками отличия уж почитай все поголовно были украшены. Никого не забыли. Всех не по разу отметили.
На скамьях купеческих, что посередь стоят, по-другому резвились ребятушки. Одно слово не русины боярские, а славянины, хоть и родовитые. Пить – пьют, разбираться – разбираются, но бескровно да почитай на мирную. Молодые купцы то ж сынки своих родителей, мотовством безудержным их разоряющие, в бахвальстве тягались, опупевшие, да в дальности шапкозакидательства.
Почитай у них тоже было состязание, но только не дрались, а мерились в замерах у кого «длинней да толще», да у кого «рука мохнатей» да «лапа волосатей». Ор меж ними шёл на тонах повышенных, злой, но лишь на языках мозолистых. Рукам волю не давали. Ну почти совсем. Так лишь кто кого за грудки помнёт да пугать начнёт небылицами, но дальше эдаких запугиваний да ответных «перепугиваний» дело не двигалось. Эдакий мордобой воображаемый: «я тебя», «да я тебя», «а я всех твоих вместе взятых поперёк» и так далее да тому подобное.
Пьяны были сильнее не куда, а соображали уж сильно слабенько. А дальше препираний оттого ни дошло, что ноги не держали спорщиков, притом не просто никудышно, а вовсе до упадничества. Кто со скамьи вскакивал, тут же рядом рушился, под пьяный гогот сотоварищей. Но несмотря на плохую ориентацию в пространстве со временем, да в конец языки заплетающиеся, продолжали они ими мериться, друг над другом потешаться да себя поверх всех выпячивать.
А языкасты здесь были все без исключения. Один Иггивладова сын Улеб-младшенький чего стоил горлопан базарный, прости его Господи. Он средь них почитай старшим на скамьях сиживал. Уж с отцовскими караванами по торгам хаживал. Кой-чего в мире повидал да нахвататься успел разного. Хотя Апубексаря сынок, Ведуга-перекормленный, тоже за словом в мешок не лазил, как водится, и Улеба пару раз уел, так уел, обзавидуешься.
Членоизмерение купеческое никчёмное, как-то само собой перешло в байки непотребные, сказы короткие да жутко пошлые, в общем, затравили анекдоты пацаны, кто во что горазд. Стало им всем весело да необидно совсем. По поводу концовок баечных да хохота неуёмного, принялись по новой пить чарку крепкую да поросёнком закусывать, без рук заползая на столы накрытые, да кусая прям от тушки с блюда серебряного. Веселуха была безмерная! Сами вымазались, ну свиньи свиньями. Эх, чем бы дитяти ни тешились, лишь бы от безделья не чесалось чего.
