– Нет. Ты же поехал ее встречать…

– Значит, к родителям уехала, – сказал Алеша. – Ладно, пускай…

– Снегу-то натащил! – удивилась Лариса, отряхивая Алешино пальто. – Да ты совсем как ледышка! Где ты пропадал?

– По городу ходил. Замерз, – вяло ответил Алеша.

– А лоб-то какой горячий! – воскликнула Лариса. – Заболел, может?

– Знобит…

Они прошли к нему в комнату, Алеша сел на стул, вытянув ноги, прикрыв глаза. Вскоре на щеках его выступил нездоровый румянец.

– Давай-ка ложись лучше, – сказала Лариса. – Я сейчас градусник принесу.

Пока Лариса ходила, Алеша разделся, лег в постель. Температура оказалась высокой – 39,2.

– Ты сумасшедший, – сказала Лариса. – Разве можно с такой температурой шляться по городу? – Она принесла еще одно одеяло, накрыла им Алешу, сверху положила свое и его пальто.

Алеша лежал, тяжело дыша. У него был жар, все тело дрожало, зуб не попадал на зуб.

– Холодно… – говорил он. – Хоть бы согреться скорей…

Лариса вскипятила чай, положила в кружку побольше малинового варенья, подала Алеше.

– Не хочу… не надо… – Ему было лень двигаться.

– Давай-давай, попей немного… А сначала аспиринчику… – Лариса приподняла подушку, помогла Алеше сесть. – Вот так… Выпей аспирин. Вот так… вот и хорошо…

Алеша проглотил таблетку, взял обеими руками кружку – руки дрожали – и начал, обжигаясь, но не чувствуя этого, пить сладкий малиновый чай крупными глотками. Изредка он останавливался, думая про себя: «Хорошо», но вслух ничего не говорил. Выпив чай, он откинулся на подушку, закрыл глаза.

Он хотел спать, но жар мешал ему. Все виделась ему какая-то отвесная стена, к краю которой он подходит, шагает куда-то, а потом летит, летит… и нет конца этому ужасному, томительному падению… Алеша открывал глаза – все пропадало, он шептал:

– Хоть бы уснуть… Стена эта, стена…

– Спи… спи… – шептала рядом Лариса. – Спи, маленький…

Он слышал, что она называла его маленьким, но не очень удивлялся этому, потому что в самом деле чувствовал себя беспомощным, маленьким; ему было приятно, как от матери, слышать этот шепот…

Он снова закрыл глаза, и снова начиналось падение… Только теперь, когда он уже согрелся и даже пылал жаром, ему это бесконечное падание казалось не вниз куда-то, а вверх, что было странно, непонятно, заставляло мозг напрягаться: почему так? почему? – и снова открывались глаза, и Алеша слышал все те же слова:

– Спи, маленький… Ах, дурачок ты, дурачок… дуралей… Заболел, маленький… Надо же придумать такое – в пальтишке осеннем… зимой по городу… Ах, голова садовая, голова садовая…

Иногда Алеша чувствовал, что на лбу его лежит мягкая ладонь, совсем как мамина, и он начинал не то чтобы метаться под ней, а просить у нее шепотом: «Ну убери же стену, убери стену… убери…», и ему отвечали: «Нету уж ничего, ничего нету, маленький… Всех убрали, всех прогнали, все ушли… Только ты один, только ты… Спи и спи, спи, маленький… Баю-баюшки-баю… а, а, а… баюшки-баю…»

Иногда же, открыв широко глаза, Алеша видел перед собой лицо, но совсем не мамино, другое… Потому что у мамы седые, старые волосы, а это были пышные золотые волосы… И волосы эти иногда щекотали ему лицо, и что-то хорошее, теплое, родное слышалось ему откуда-то оттуда, из тумана золотых волос:

– Вот и спи, спи, мой маленький… Спи, мой хороший… Спи, Алешенька, спи, мой славный…

И кто-то целовал его в лоб и говорил ему все это, а он то летел в бесконечную пропасть высоко вверх, то открывал глаза и слушал музыку слов, и не понимал ничего, и снова целовали его в лоб, целовали…

«Господи, – думала Зина, идя по улице, не замечая ни холода, ни ветра, ни снега, ни мороза, ни прохожих: она только что попрощалась с Алешей и Ларисой, – Господи, – думала она, – до чего же унизительно наше положение. Отдашь им всю душу, полюбишь их всем сердцем, а потом оглянешься – да что же это? Вся жизнь, вся любовь эти были бесконечным унижением, оскорблением, ложью… и за что? Может, и правда – никому не надо верить, никого не подпускать к себе… Но как тогда жить? Ведь кругом такие же люди, как и ты, если всем не верить, тогда и себе не верить?.. Как унизительно наше положение, как унизительно! Даже теперь, задумав рожать, даже теперь я должна унижаться перед ним, жить с ним, спать с ним, ходить перед ним на цыпочках – лишь бы одумался, лишь бы женился. Да зачем он нужен, такой? Зачем упрашивать, умолять, увещевать жениться, зачем здесь-то еще унижение? Да и кто он такой, этот Володя? Такой же, как и Евгений Яковлевич… Присосался пиявка – не оторвешь. Надо с мясом его выдирать, гнать его надо, в три шеи гнать – пускай к черту на кулички катится… Задумала рожать – значит, задумала. Сегодня же выкину все его манатки! Комната моя! Моя! С этим паразитом совсем все забудешь, живешь с ним, словно ты ему обязана, а ведь кругом, ну совсем кругом он обязан! Комната моя, вещи мои; кормлю его, пою, обстирываю! И после этого на него же еще молиться? Хватит… Доченька моя, дай-ка я тебя потрогаю… вот так… Тепло тебе под шубкой? Тепло… грейся, грейся… расти скорей, миленькая. В тебе только и утешение…»

Володя, вернувшись в этот день с работы, застал дверь комнаты закрытой изнутри, у порога стоял чемодан. Володя опешил. Начал стучать в дверь.

– Кто там? – спокойно спросила Зина.

– Что еще за фокусы выдумала?

– Никакие не фокусы. Уходи жить, где жил раньше.

– Да ты что, спятила?

– Я говорю серьезно.

– Зина!

– Не о чем больше разговаривать.

– Зина! Открой! Открывай сейчас же!..

На шум начали выглядывать соседи; одна соседка, которую Володя терпеть не мог, даже совсем вышла из своей комнаты. С любопытством глядя на Володю, она тонким голосом полупропела:

– Это оригинально. Нет, это экстравагантно. Экстраординарно.

– Ну, погоди же! – в последний раз крикнул Володя и, сверкнув глазами на «экстру», подхватил чемодан и вышел из квартиры, громко хлопнув дверью.

– Выходит, что же? – проговорила для себя соседка. – Выходит, странно… Странные эти алкоголики, когда напьются…

На другой день, когда Зина ушла на работу, Володя вернулся, спокойно открыл дверь – у него был свой ключ, выложил из чемодана свои вещи, развесил рубашки и костюмы по вешалкам, лег в постель и заснул безмятежным сном (эту ночь он провел на автобазе, измучился, не выспался, продрог). Зина появилась уже после полуночи – работала во вторую смену. Нисколько, казалось, не удивилась, что Володя дома. И наутро ничего не сказала ему. Но через несколько дней, вернувшись с работы, Володя застал дверь комнаты вновь закрытой, чемодан стоял у порога. Это его не на шутку обозлило.

– Опять фокусы! – закричал он. – Зина!

– Уходи! – только и был ответ.

И сколько ни ругался и ни проклинал Володя, так дверь и не открылась. Соседка успела на прощанье Володе сказать, что это уже не экстравагантно, а сверхэкстравагантно! Володя, проскрипев зубами, хлопнул дверью и ушел.

Но, разумеется, на другой день снова явился, когда Зины не было дома. И снова жил несколько дней…

Однажды, когда Володя спокойно лежал в постели, Зина пришла домой не одна, а с участковым милиционером.

– Ваши документы, – вежливо попросил участковый.

Зина стояла рядом, скрестив на груди руки.

Паспорт был, конечно, в порядке, но уж чего не было у Володи, того не было, – прописки на данной жилплощади.

– Прошу вас впредь проживать по месту прописки, – откозырял милиционер. – Если, конечно, не хотите осложнений, – добавил он, еще раз козырнув.

В следующий раз милиционер не был уже так учтив и вежлив; документы, конечно, проверил, но не советовал больше проживать по месту прописки, а попросил проследовать за ним в отделение милиции.

Володю, конечно, отпустили, но строго-настрого предупредили, и вот тут наконец он почувствовал, отчетливо осознал, что Зина с ним не шутки шутит.

Было Володе двадцать девять лет. Работал он шофером автобуса; со времени демобилизации он работал и на такси, и на банковских машинах, и на обычных грузовых, пока наконец не застрял в первом автобусном парке. Он любил машины потому, что с ними он чувствовал себя хозяином положения. Особенно нравилось ему «вкалывать», хотя это самая тяжелая работа, на такси, где он чувствовал себя богом. В то время план был еще двадцать восемь рублей, выполнял он его легко, играючи, войдя поначалу в число «вокзальщиков», затем «аэродромщиков». «Аэродромщики» – это целое королевство таксистов со своим «внутренним» уставом. Войти в это общество не так просто и легко. Нужна «рука», «рекомендация», на «совете» решается, принять человека в содружество или нет. Законы у них жесткие, однажды не выполнивший их выбывает из содружества навсегда. Володя, перехватив у «своего» же прилетевших из Якутска подвыпивших пассажиров, был не просто выдворен из содружества, но содружество еще и отомстило ему. «Совет» постановил, чтобы Володя трижды попал в руки контроля, и Володя попал; с такси пришлось расстаться навсегда. Тогда Володя устроился на базу, обслуживающую отделение Госбанка, где тоже можно было работать «налево»; но вскоре не выдержал однообразия маршрутов, а главное – зависимости от инкассаторов. Уволился, занялся перевозкой молока. За молоком приходилось ездить из Москвы километров за двести – двести пятьдесят, а то и за все триста – триста пятьдесят, особенно зимой. Работа была лихая, интересная, трудная, но «богатая». За одну десятую процента, приписанную в акты по фиксации жирности молока, получал, бывало, в награду по ведру сметаны и куску масла килограммов на пять; жить можно было. Потом Володя на полном ходу перевернул пустой фургон – был выпивши; жив остался, но машину покалечил основательно. Уволили. Так и попал наконец в автобусный парк. Сначала работа не нравилась – раздражали спешка, бестолковость, непонятливость пассажиров, – но вскоре привык, смирился со своей долей, а впоследствии, как это всегда бывает, нашел в ней и приятные стороны.