– Митька, мы её достроим!

И тогда этот бедный остриженный хиппёнок наконец-то улыбнулся. До этого даже не то чтобы мрачный был или грустный, а такой… ну, будто его на казнь ведут. И родные его с такими же пустыми, отрешёнными лицами стояли. А как про часовню услышал, так и расцвёл паренёк. И махал из окошка автобуса такой довольный, будто его не в армию везут, а в пионерлагерь на Чёрное море.

Когда автобус отошёл, одна из Митиных тетушек вдруг резко согнулась пополам и начала хватать ртом воздух. И Алька вспомнила, как умирала её бабушка. И закричала:

– Это сердце! Это приступ сердечный! Вызывайте скорую!

Митин отец побледнел и кинулся барабанить в окна военкомата. Но на стук никто не выглянул. Хотя, наверное, должны были там остаться какие-нибудь дежурные. Ведь не все же люди в форме уехали на автобусе с призывниками. Подбежал мальчишка из весёлой компании, протянул Альке телефонную трубку с короткой антенной. Она в первый раз держала в руках мобильник, поэтому не сразу сообразила, как им пользоваться. Мальчишка сам набрал «ноль три». Станция скорой помощи – рядом с военкоматом, уже через две минуты белый фургончик увёз Митину родственницу в реанимацию.

========== 34. ==========

Так что это всё-таки было? Я никогда раньше не верила в гаданья, духов, мистические всякие штучки. И теперь не верю. Но серебряная зажигалка у меня в кулаке, и я не могу найти её появлению нормального человеческого объяснения.

Поначалу мы просто дурачились. Топили за неимением воска парафин в оловянной ложке и лили в ледяную воду. Почему-то у всех на оборотной стороне парафиновых лепешек проявились рельефные грядки с капустными кочанами. Оксанка хлопала в ладоши и кричала, что это к детям, ведь младенцев находят в капусте. Танька, снисходительно усмехнувшись, сострила: мол, это и неудивительно, их на грядки сбрасывают уставшие аисты. И если Джеки будет плохо себя вести, то, так и быть, она, Танька, попросит свою маму привезти с дачи специально для Оксаны парочку самых громкоголосых. В конце концов, мы пришли к выводу, что капуста – она вовсе не к детям и не к деньгам (откуда у нас вдруг возьмутся баксы?), а к самой себе, то есть, к огородным хлопотам. У близняшек, к тому же, на грядках отчетливо просматривались значки функции и интеграла. Ну, как пить дать, к выпускным экзаменам!

Потом за Талькой-Галькой пришёл папа. И мы, три взрослые девицы, остались в кухне при свечах. Не помню уже, кому из нас первой стукнула в голову идея погадать по-настоящему, с зеркалами.

Я взгромоздила на кухонный стол старинное овальное зеркало в резной оправе, подарок тёти Нади на совершеннолетие. Расставила свечи, тарелки, вынула из ящика массивные мельхиоровые вилки. Разлила остатки вина из бутылки по двум бокалам. И сказала:

– Девчонки, извините, но если делать по правилам, то я вас пока выгоню. А то вы будете хихикать и не дадите мне сосредоточиться.

– Ладно, потом расскажешь, каких женихов видела. А мы пойдем сапогами кидаться, – и Танька, ухватив Оксану за рукав, вытащила её за дверь. Я заперлась на новенький замок и на цепочку. Переоделась в кружевную ночнушку, сдернула резинку с волос, взяла второе зеркальце – маленькое, отломанную от пудреницы крышку – и пошла в кухню. Повыключала по пути не только лампочки и магнитофон, но, на всякий случай, ещё и холодильник. Села за стол – и:

– Суженый, ряженый, приди ко мне ужинать.

Сидела долго, не знаю, сколько времени, потому что часы тоже сняла с руки – они ведь электронные. Ничего не происходило. Только зеркало вдруг запотело. Может быть, так и положено, а может быть, я на него надышала с перепугу. Я взяла чистое полотенце со спинки стула и протерла стекло. И в этот момент заметила, кроме своей растерянной физиономии, ещё чьё-то отражение. Вначале оно было тёмным и мутным, потом стало чуть более отчётливым. Очки у меня тоже запотели, я вытерла их пальцами, потому что полотенце уронила под стол, а нагнуться за ним побоялась. Присмотрелась повнимательней. Отражение не исчезало! Я забыла, что нужно смотреть в маленькое зеркало, им ловить отображение таинственного гостя. И пялилась прямо в большое.

Я разглядела его. Это был не Витюха. Или нет – Витюха, но лет через двадцать пять. Улыбка, взгляд – его. Но всё равно лицо какое-то не такое. Взрослое, что ли. А вместо клёпаной кожанки – тёмно-серый костюм с галстуком. И что-то с волосами. Стрижка другая, что ли, или цвет. Нет, вот в чем дело – он седой, а не белокурый. Совсем седой. Интересно, что это значит? Мы будем вместе через много-много лет, когда состаримся? Но моё лицо в зеркале не меняется. Нет, меняется, но чуть-чуть. Щёки потолще, очки почему-то с тёмными стеклами.

Витюха (или не Витюха, шут его знает, кто он такой) стоит у меня за спиной, положив руки на спинку моего стула. Какая-то часть моего мозга сопротивляется наваждению, и я начинаю думать, что все это глюк, самовнушение. Захотелось девочке святочной сказки – и вот, пожалуйста. Но обернуться все равно не могу – жутко. И не могу отвести взгляд, отражение словно гипнотизирует меня. Давно уже пора закричать: «Чур, чур!» А я молчу и смотрю. И он бесшумно отодвигает от стола второй стул и садится. Берёт бокал, залпом выпивает вино. Достаёт из внутреннего кармана пиджака сигареты, закуривает. Бросает блестящую зажигалку на стол. И тут меня словно кто под локоть толкает – я делаю это неосознанно, машинально. Повинуясь, наверное, голосу предков – каких-нибудь своих прапрабабок, которые вот так же триста лет назад гадали. В общем, плохо соображая, что же, собственно, происходит, я хватаю зажигалку, крепко-накрепко сжимаю в кулаке. Мельком удивляюсь: тяжёленькая! А сама уже дую на свечки и кричу благим матом: «Чур меня! Чур, чур, чур!» Голос свой слышу, словно со стороны – тонкий, визгливый. Противный.

========== 35. ==========

Алька выскочила из кухни и заперла дверь на задвижку. Её колотила дрожь. Она натянула лыжные штаны, свитер и завернулась в ватное одеяло, но всё равно долго не могла согреться. Зажигалка, словно ледяная, примёрзла к ладони.

Проснулась она на рассвете со страшной головной болью. Обнаружила, что не может смотреть на яркий свет – просто резь какая-то в глазах. Что ещё за штучки? Неужели последствия святочной ночи? Побрела в ванную, на застеклённую кухонную дверь старалась даже не смотреть. Споткнулась о брошенную вчера впопыхах крышку пудреницы. Подняла её, посмотрела в зеркало. Ужас какой! У отражения – веки, опухшие до синевы, а белки глаз – в малиновую сеточку. Что же такое с глазами? Ну, всё равно у неё на восемь талончик к окулисту. Три дня назад ходила к нему на приём, задумала сменить надоевшие очки на модные контактные линзы. Так он выписал капли, велел заливать в глаза дважды в день, а потом прийти ещё раз. Может быть, это от капель? Попались какие-нибудь некачественные…

Уж этот окулист! Из-за него же и Алькина бабушка умерла. Ну, не совсем из-за него, но косвенно он к этому причастен.

Было так. Бабушка пошла к глазнику проверить зрение. А он давай пугать её: глаукома, катаракта! И так же, как сейчас Альке, выписал эти капли трехдневные. За эти три дня на улице делается безумный гололёд (февраль на дворе) и начинается эпидемия гриппа. Практически все семейство лежит пластом поперек софы. Вчетвером: близняшки, мама и Алька. У всех температура за сорок, бред и галлюцинации. А папа как-то умудряется вставать с кровати и ходить. Держится на одном самолюбии, наверное, и чувстве ответственности. Далька, чудом не заразившаяся, сидит запертая в южной комнате, кромсает портновскими ножницами коричневые школьные платья с фартуками, какие-то старые мамины сарафаны. Папа оставляет ей за дверью яичницу и чай с карамельками. А все остальные, больные, вообще ничего не едят – не могут. И папа, и мама слабыми больными голосами по телефону убеждают бабушку не ходить к окулисту. Но она, такая упрямая, идёт. Как не пойти, раз назначено! И на обратном пути падает на улице. Ну, и сразу сотрясение мозга, потеря памяти, инфаркт и паралич ног. И грипп до кучи – подцепила инфекцию в поликлинике.