На пороге стояла Надя Савина, держала что-то большое, завернутое в платок. На радость у меня не осталось сил, но, когда я увидел Надю, я испытал больше чем радость, я понял - спасение мое пришло. А я ведь к ней, честно говоря, всю жизнь по-свински относился.

Снял с нее пальто, усадил. Я наглядеться на нее

не мог. Кожа у нее очень белая, чистая и красные, морозные яблоки щек. От тепла или от смущения она еще больше покраснела. У нее красными стали лоб, и нос, и подбородок. Она пошла в прихожую и вернулась с тем большим предметом, который принесла, сняла с него платок, а там клетка. В клетке снегирь.

- Что это? - удивился я.

- Снегирь.

- Почему снегирь?

- Ты же сам однажды сказал, что хотел бы в тростниковой комнате повесить фонарь и клетки с птицами. Не помнишь разве?

- Помню.

У снегиря грудка как Надины щеки. Он ожил от света, отогрелся и запрыгал, как мячик, с жердочки на жердочку. У меня теперь снегирь есть.

Я схватил ее руку и долго тряс. Вид у меня, наверно, был идиотский. Она даже смущаться перестала.

- Я тебе кофе сварю, - сказал я.

- На ночь ведь кофе не пьют?

- Ну и пускай не пьют, а мы попьем.

Я сварил кофе.

- Почему у тебя комната такая пустая? - спросила она.

Я стал ей объяснять все, как было, очень длинно и несвязно, но она, кажется, поняла.

Я собирал репродукции с картин разных художников из "Огонька". Теперь я вывалил их перед Надей.

- Давай вешать только портреты, - сказала она. - И сразу в комнате будет много людей.

Мы отобрали портреты и развесили по стенам. И выпили по чашечке кофе.

- Я вообще-то, - призналась она, - не люблю кофе без молока. Но я еще могу выпить. Я с удовольствием.

Шел уже первый час. Она все время поглядывала на будильник, а я боялся: встанет сейчас и уйдет.

- Если хочешь, - сказала она, - я с тобой до утра посижу.

Она все понимает.

- Домой только позвоню. Где у тебя телефон?

Я показал ей и ушел в комнату. Говорила она долго и тихо, должно быть, ей не разрешали остаться. Может,

и не разрешили, я так и не узнал этого. Она вернулась и сказала:

- Все в порядке.

Тогда мы выпили еще кофе, чтобы не заснуть. И все же через некоторое время нас разморило.

Я раньше думал, что у нее некрасивые руки. Ерунда.

У Нади большие белые руки, очень нежные, и вены просвечивают легким голубым рисунком, как реки на географической карте.

Я рассказывал ей: как мы жили с мамой, как ругались, мирились, как здорово мама пекла пироги, рассказывал все вперемежку. Всякие такие глупости рассказывал. Может, я и делал-то это для себя, а не для нее. Но она так внимательно слушала. А ведь уметь слушать - это редкий дар.

Потом мы почему-то сидели на письменном столе, и я положил ей на плечо руку, будто она моя сестренка. Я не знал, как выразить все, что чувствовал к ней.

Она как-то странно сгорбилась, застыла и сказала шепотом:

- Мне так неудобно.

- А ты подвинься поближе, - прошептал я.

Она придвинулась, и мы сидели, прижавшись друг к другу, будто были одни в нашем большом старом доме и во всем городе. Оба мы были как-то по-детски беззащитны и испуганы. Я подумал, что мы с Надей, наверно, подружимся, но такое у нас очень не скоро повторится. Я говорю о том, что мы чувствовали, - о доверии, об откровенности.

Потом мы опять сидели за круглым столом и дремали, опершись на локти. Ушла Надя в семь утра.

А я упал на мамину постель и только успел подумать:

"Попадет Надьке".

34

Десятое февраля.

Телефон звонит бесконечно. Все мной интересуются.

Спрашивают, как живу и чем питаюсь. Сегодня приходил отец. У него был намечен крупный разговор, и он, волнуясь, начал издалека. Как я жить собираюсь?

Сказал ему, что твердо решил идти работать и в вечернюю школу. Через две недели паспорт получу, а к этому времени и работу найду. Я уже и с директором школы говорил.

Отец стал убеждать меня закончить школу. Но я ведь и так закончу ее через полтора года. Он предложил поселиться у него. Я отказался. Кажется, он боялся, что я соглашусь. Я бы его стеснил, нарушил режим и устоявшиеся привычки. Отец вздохнул с облегчением. Спросил, поговорить ли о работе для меня в одном НИИ. Зачем? Объявлений о работе много.

Раз у меня нет никаких определенных желаний, не все ли равно, где работать. Была у меня, правда, потаенная мысль - Гусев. Я ведь к нему так и не сумел зайти.

Смерть матери все перевернула, поставила с головы на ноги. Куда-то уплыла Тонина. Действительность всегда вытеснит воздушную фантазию. Я все еще не верил, но ведь любовь моя кончилась. Не думал, что это произойдет так быстро. Уплыли Капусовы. Потускнел отец. Остался Славик. Появилась Надя. И Гусев.

Мне не хотелось терять этого человека.

Отец просидел не больше часа, а мы уже исчерпали все темы. Он водил пальцем по ребру стола, словно не знал, что делать, и уйти не решался, и оставаться было уже незачем. Я заметил, что он сегодня небрит, не вспомню другого такого случая. И еще он показался мне очень одиноким, и я впервые в жизни пожалел его.

- Ты бы хоть собаку завел, что ли, - сказал я.

- Зачем? - Он удивленно смотрел на меня.

- Живое существо все-таки.

- Хлопоты с ней. И потеря времени.

Я видел в окно, как он пересекает наш пустынный каменный двор, и у меня снова сжалось сердце. Худенький, как мальчишка, и походка усталого человека.

А вчера с завода целая делегация явилась. Молодые ребята. Проговорили с час. Сказал им, что работать иду. Давай, говорят, на хлебозавод. Я даже одного паренька научил, как свечи отливать.

Сегодня, я уже спать собрался, Лидия Ивановна звонит. Деньги мне на работе выписали. Вроде помощи.

Ребята принесут или я сам зайду через день? Обещал зайти.

35

Двенадцатое февраля.

В проходной я прошу вызвать мастера второй бригады, то есть Лидию Ивановну. Вахтерша звонит кудато и не может дозвониться. Потом и говорит:

- А ты не Шуры покойной сынок? Ну-ну... беги через двор - вон дверь, на второй этаж. Там спросишь.

А я еще позвоню.

Она дает мне белый халат. Здесь все в халатах.

Я скидываю пальто и бегу через двор, широкий и пустой. Наверно, здесь это с мамой и произошло. Я воровато осматриваю асфальт, словно все случилось только что и я увижу что-то страшное - место, где ее сбила машина. Кровь.