Избранная биография Бузи в то утро его речи заявляла о нем как о члене Троянской публичной лиги, на протяжении сорока лет благотворителе «Граждан», а также почетном докторе Музыкальной школы, победителе Афинского фестиваля песни в своей категории и «полномочном представителе в области искусств на всех торжественных представлениях и симпозиумах мира». Он прицепил пять наград к своему лацкану и повернулся к зеркалу в полный человеческий рост, находившемуся в спальне, – такими вещами редко пользуются в нынешние времена. Нет, что бы он ни надел, что бы ни сделал, ему не скрыть наклеек и бинтов, не спрятать распухшую, кровавую соплю шрама на губе. Вообще-то он ничего не имел против. Это были его видимые глазу извинения за плохую речь или за неважный подбор благодарственных слов. Люди начнут волноваться за него, будут спрашивать подробности. Он скажет, что коты тут ни при чем, проливая свет на случившееся с ним. Как ни при чем и другие животные. На него напал голодный ребенок. Нет, даже точнее, на него напал мальчик. Он знал достаточно о своем городе и его исконном похабстве, а потому сразу же хотел исключить всякую вероятность того, что его поцарапала и покусала девочка, свирепая и абсолютно голая девочка. О да, о да, мы слышали это и раньше, скажут они. Нет, это был ребенок, и определенно это был мальчик. Мальчик будет более безопасным выбором. А еще он с нетерпением ждал возможности рассказать аккуратно причесанную историю.

Альфред Бузи вышел на улицу, покинув виллу не через двор, покрытый слизью кашеобразной еды и отходов, которые надлежало вымести, смыть из шланга, а через высокие двойные двери с их уникальным тяжелым ключом, как то и подобает человеку в костюме и с медалями. Было рано. Времени ему хватало, и он мог обойтись без такси или одного из экипажей с пони, которые все еще обслуживали туристов на набережной. Он решил пойти пешком. До Аллеи славы было недалеко, даже если идти обходным безопасным путем – по многолюдным бульварам и проездам, избегая трущоб и многоквартирных домов. Бузи двинулся в путь к городу, и солнце светило ему в спину, а он наступал на собственную тень, подгонял ее. Он выбрал представительную сторону улицы, поближе к магазинам и офисам, на которой уже начались ранние ежедневные труды. Он надеялся, что его узнают, остановят, будут расспрашивать: «Что это за бинты, мистер Ал? Что с вами сделали?»

Его и в самом деле вскоре поприветствовали. Он едва отошел десять шагов от своей двери. Коренастого сложения женщина в простецкой одежде лет двадцати с лишком, и он сразу же предположил, что это одна из «студенток», живущая в доме по другую сторону двора. Она обратилась к нему скорее с оживлением, чем с тревогой. Ах, как молодые любят неожиданные перемены.

– Она идет на снос, – сказала она и показала на виллу, в которой жила, а на Бузи почти и не посмотрела. Когда он подошел к ней, она взяла его под локоть с легкой, детской фамильярностью, но не назвала по имени и не пожала его руку, уж не говоря о том, что ни слова не сказала о его бинтах или травмах, как и не спросила, почему он весь в медалях и так строго одет. Ее явно куда больше волновало поскорее сообщить о своей новости, чем соблюсти формальные социальные условности. Но нет, он не стал указывать ей на невежливость, не стал демонстрировать свою неловкость, освобождая локоть.

– Что идет на снос? – спросил он, глядя на балкон без подпор и на всю деревянную конструкцию. С ремонтом и восстановлением виллы – обеих вилл – уже давно запоздали.

– Наш домохозяин согласился на продажу. Она идет на снос, – повторила она.

– Ваша вилла? – Неожиданный прилив пота хлынул ему под мышки. – Вся?

– «Кондитерский домик». Это сплошные пыль и мусор. Я бы сказала, сплошные кондитерские крошки. Все уже подписано, – заметила она. – И нас выселяют. Без крыши над головой.

Эта новость явно не тревожила ее. В городе имелось немало крыш.

– И когда это произойдет? Вам уже сказали? – Теперь он сдерживал дыхание и весь покрылся липким холодным потом, как сыр моцарелла.

– Я думаю, скоро. Нет, я не знаю. Они с нами не хотят говорить. До того как к делу приступят кувалды и динамитчик, я надеюсь. Как вы думаете, нам выплатят компенсацию? – Она снова взяла его под локоть, словно они были старые друзья, и наградила печальной шаловливой улыбкой. – Нет платы – наши палаты; нет платы – надеваем латы.

Он видел, что она подыскивает другой девиз или новые рифмы. Он зарабатывал на жизнь, находя рифмы.

Наконец она отпустила его локоть и изобразила грядущее разрушение, надув щеки и воспроизведя звук взрыва, при этом энергично раскинула руки. Солнце, которое спряталось за узкий шарф облака, появилось в тот миг, когда она кончила говорить, и осветило фасады обеих вилл, словно девица своим представлением вызвала более яркую подсветку.

– А жаль, – сказала девица. – По виду приятные сооружения, правда? При свете? – И теперь наконец она повернулась и посмотрела на Бузи, может быть, даже почувствовала, что ее новость ранила его. – Черт меня побери! – сказала она наполовину себе и добавила: – Что вы с собой сделали?

У Бузи уже не осталось достаточно мужества и энергии для ответа. Он мог только стоять у плеча своей соседки, глядя на два здания, на лесок и перспективу крутого, голубого дня, и желать снова вздохнуть полной грудью, почувствовать нормальную температуру и исчезнуть в направлении Аллеи славы. За их спинами волновалось море, утаскивая на глубину гальку, подтачивая высокий и могучий берег.

Суббота предстояла нелегкая. Она могла начаться и кончиться болью. Бузи набросал список дел и встреч на день. Он мог все их вычеркнуть, кроме одного – последнего. Он согласился ранним вечером после торжественной церемонии открытия его бюста дать концерт в шатре в городском саду ратуши за Аллеей славы, где его бюст уже белел голубиным пометом – этими пятнистыми бинтами и повязками природы; теперь бюст в большей степени стал походить на оригинал. Это будет ответственное событие, с билетами, и высокопарное, для важных людей и городских чиновников, где не будет ни одного его поклонника. Простой народ тоже, конечно, допускался, но нам – да, я был в задних рядах этой толпы – пришлось стоять снаружи и слушать музыку вслепую, сидя на лужайках и стенах сада. Бузи надеялся, что мистер Ал сможет выступить, полностью освободившись от бинтов.

Но сначала он собирался купить экземпляр недельного журнала «Личности». Там должна была появиться еще одна его фотография и статья о нем побольше, посвященная его речи и открытию бюста. Перед церемонией он дал довольно пространное нервное интервью одному из их наиболее опытных и боевых журналистов – писателю, который скрывался за презабавным прозвищем, представьте себе, Субрике[5] – и, согласно договоренности, воспользовался возможностью разъяснить ситуацию с его повреждениями: голый мальчик и никакой не кот, ногти – не когти. Он опасался, что повел себя с ним слишком открыто. Бузи всегда относился к людям так, как ему хотелось, чтобы относились к нему, впрочем, последнее случалось довольно редко. Будет интересно увидеть, во что превратит журнал историю с нападением, но больше всего Бузи жаждал увидеть несколько абзацев похвалы в свой адрес. Было чего ждать с нетерпением. Он после посещения газетного киоска собирался сходить в рыночные галереи, присмотреть какой-нибудь подарочек Терине. Он поднял ее среди ночи, чтобы она обработала его раны, и она на него не сетовала. Напротив, была спокойна и добра. Он подумал, что узорный темно-оранжевый шелковый шарфик будет ей очень к лицу. Он бы хотел увидеть, как она набросит его себе на плечи, завяжет на шее. Он был бы рад, подумал он, увидеть ее в шелке с головы до ног, когда они были молоды, а он – свободен.

На ленч Бузи сел за своим любимым столиком в углу маленького ресторана в саду у городских ботанических пастбищ, расположившись поудобнее, чтобы почитать, выпить и, возможно, набросать названия песен вечернего репертуара на полях меню: одинокий клиент, сидящий спиной к декоративной перегородке. Но в некоторых отношениях сидеть там в одиночестве не равнялось сидению без общества. Это был любимый ресторан Алисии для ленчей. Есть в саду, на открытом воздухе – у их столика почти всегда подкармливались зяблики и воробьи, даже чайки и бабочки – это всегда ее вдохновляло. Да что говорить: здесь начинались их шуры-муры, здесь они признались – сознались – во взаимной любви.