Семь.
Нет, не подходит — и не подойдет. Донна-Лу мертва, уже окоченела. Остановившиеся глаза ее устремлены в потолок, и нет рядом сына, который их закроет. Он знает это — знает так же непреложно, как то, что эта телефонная будка стояла здесь еще до его рождения. Его мать умерла, он освободился; в тоскливой бессмысленной истории поставлена точка…
На том конце провода снимают трубку.
Тишина — лишь шорох и потрескивание сливаются с шумом дождя за стеной.
- М-мама? - неуверенно окликает он.
Долгое молчание. Затем:
- Дэ-эви! - интонация странная, полувопросительная, словно Донна-Лу сама не уверена в имени сына.
- Мама! - выдыхает он, вдруг обнаружив, что уже довольно долго задерживал дыхание. От облегчения у него едва не подкашиваются ноги. - Куда ты пропала? Почему не подходила к телефону? Я… -
Он вовремя обрывает себя. Ни к чему матери знать, как он о ней беспокоился. Донна-Лу не из тех людей, которым можно показывать слабость. Вцепится — потом не оторвешь.
Снова пауза — такая, словно сигнал идет из космоса. Потом:
- Занята была. А что?
Голос ее «плывет», как у пьяной; то ли искажен помехами, то ли… И есть в нем еще что-то очень странное, но Дэвид пока не может сообразить, что.
- Боже мой, мама! - он повышает голос, пытаясь привычным раздражением заглушить нарастающую тревогу. - Ты позвонила сегодня, сказала, у тебя что-то случилось, попросила срочно приехать. Потом не отвечала на звонки. Я бросил все и помчался к тебе, как… Что там у тебя происходит, черт возьми?
- Так ты волновался обо мне, Дэ-эви? Как ми-ило с твоей стороны! - Все с той же странной интонацией, полу-нежно, полу-насмешливо растягивая слова.
“Да она издевается надо мной!” - думает он со злостью. Это первая мысль. А вторая: точно, как пьяная. Но Донна-Лу почти не пьет. Что с ней? Наглоталась таблеток? Или, может быть, микроинсульт?
- Не бойся, - говорит она, и голос ее в трубке, среди щелчков и потрескиваний, напоминает об осенних листьях, шуршащих под ногами. - Нечего бояться, Дэ-эви. Теперь все хорошо. Я наконец…
Последнее слово съедают помехи. Что она сказала? «Здорова»? Нет, как-то иначе.
- Мама! Скажи только одно: мне ехать в Салем или нет? Я тебе нужен?
В трубке шелестит смешок.
- Конечно, нет, милый! Почему ты никогда меня не слушаешь? Я же сказала: я наконец свободна.
Дэвид хватается за ржавую раму, чтобы не упасть; в голове у него вдруг становится пусто и звонко, к горлу подкатывает тошнота. Он понял, что не так с ее голосом. Исчезло старческое дребезжание и хныканье; голос Донны-Лу мелодичен и певуч, как тридцать лет назад.
- Разумеется, ты мне не нужен, - продолжает она, - но я рада буду тебя видеть. Приезжай, я и тебе покажу, как быть свободным. Приезжай, Дэви. Я выйду тебя встречать.
Голова кружится все сильнее: он прикрывает глаза, упирается лбом в телефонный аппарат…
И — выпрямляется, словно от толчка, недоуменно моргает, глядя на дорогу, залитую светом фар, и «дворники», елозящие по сухому переднему стеклу.
Что за черт!
Он в “шевроле”. На обочине разбитой четырехколейки — значит, поворот на Салем остался позади. У правого локтя заунывно мурлыкает радио; еще правее часы показывают 23:37.
Неужели заснул за рулем? Первый раз с ним такое. Слава богу, хотя бы сообразил в полусне съехать на обочину и остановиться!
А как же… телефон? И разговор с матерью? Выходит, все это ему приснилось? Или он все-таки выходил из машины, был в телефонной будке…
Стоп! Дэвид трясет головой и энергично промаргивается. Он сотню раз ездил по этой дороге в Салем и обратно — и точно помнит, что никакого телефона-автомата на перекрестке НЕТ!
Конечно, нет. Да и откуда ему там взяться, в лесу глухом? Ни мотеля, ни кафешки, ни заправки, ни даже общественного туалета — кому пришло бы в голову ставить там телефон?
Разумеется, нет и никогда не было. И все же допотопная будка по-прежнему стоит перед глазами: кажется, стоит сомкнуть и опять разомкнуть веки — и он снова окажется там, среди влажных шорохов ночного леса, и по крыше будет шуршать дождь, и мать — или не мать? - с удивительно молодым голосом, говорящая что-то непонятное о свободе…
Он выключает «дворники». На стекле ни капли — значит, дождь ему тоже приснился. С другой стороны, зачем-то же он их включил!
Зажигает свет в салоне, осматривает свои ботинки и брюки, пытается найти на них грязь, налипшие листья — что-нибудь, указывающее на то, что он недавно выходил. Ничего не видно. Впрочем, если не было дождя, то снаружи должно быть сухо.
Платок! Точно! Он брался за ручку кабинки и за телефонную трубку через платок. И они были очень грязными: должны остаться следы. Дэвид смотрит на сиденье рядом с собой, где валяется по-прежнему бесполезный мобильник, затем роется в карманах, проверяет бардачок. Платка нет — ни чистого, ни грязного. «Должно быть, я его там оставил», - думает он — и смеется этой мысли, но тут же обрывает себя. Звук собственного смеха ему не нравится. Истеричный какой-то.
«Не глупи, Дэйв, - говорит он себе. - Включи голову. Нельзя забыть платок в телефонной будке, которой нет».
Он задремал в машине, только и всего. И — должно быть, от усталости и беспокойства, а может, от неудобной позы — увидел яркий неприятный сон. Вот и все. На самом деле он никуда не звонил, и не говорил с матерью… и по-прежнему не знает, что с ней.
А время, между прочим, без двадцати двенадцать. Сколько же он проспал? Мегги наверняка уже беспокоится. Надо спешить.
Дэвид трогается с места, подавляя в себе неуместное желание развернуться, доехать до перекрестка и проверить, не выросла ли из земли телефонная кабинка. Чтобы отвлечься и снова не вырубиться, делает радио погромче.
Там звучит эстрадная песенка: снова и снова повторяется одна и та же музыкальная фраза, певица призывно и в то же время с какой-то безнадежностью в голосе выпевает:
Идем со мной,
Идем со мной,
И ты увидишь,
Идем со мной,
И я покажу тебе,
Что значит быть свободным…
Это подкрепляет его уверенность. Ну конечно: он услышал припев, и эта фраза про свободу вплелась в его сон. Неудивительно, что голос Донны-Лу во сне звучал так странно — это был попросту не ее голос!
Дэвид выезжает на дорогу и набирает скорость; он еще не потерял надежду попасть в Салем до полуночи.
«Как быть свободным, - думает он, до боли в глазах вглядываясь во тьму. - Как быть свободным… А как? Кто-нибудь вообще умеет?»
Он воображал, что освободился от матери — от ее перепадов настроения, вспышек злости, непредсказуемых и непонятных обид, противоречивых требований и ядовитых упреков. От вечного ощущения, что в чем-то страшно перед ней виноват. Освободился, когда понял: виноват уж тем, что хочется ей кушать. Ей нужен был какой-то другой сын — или вовсе никакого; и недовольство своей несложившейся жизнью она вымещала на нем. Он пытался заслужить ее одобрение — а она одобрила бы его разве что на смертном одре. Или если бы он сам умер. Тогда, по крайней мере, Донна-Лу могла бы разыгрывать безутешную мать, собирая со всех окружающих дань если не восхищения, то сострадания…
Он думал, что свободен, что все отболело и больше его не тревожит. Но, стоило матери щелкнуть пальцами, сказать: «Ты мне нужен» - и вот он, взрослый мужчина, без пяти минут отец семейства, вскакивает и, изнемогая от тревоги, мчится к ней.
А Мегги? Вроде бы у них любовь, придраться не к чему. Друг дружку они не обижают. Но когда один человек не может уснуть, не получив отмашку от другого — точно ли это любовь? Не вернее ли назвать это рабством? Уже полночь: она, бедная, должно быть, места себе не находит… с этой мыслью он еще прибавляет скорость. Сейчас ее трясет при мысли, что с ним может что-то случиться — а через два месяца бродить взад-вперед по приемному покою больницы и не находить себе места будет уже он. Родится малыш (если все будет хорошо, тьфу-тьфу), и оба начнут с удвоенной силой трястись над ним; потом (тьфу-тьфу три раза) он вырастет, а они состарятся, и уже он будет трястись над ними, а еще над собственными детьми… Скованные одной цепью, из поколения в поколение — цепью привязанности и страха потерять. Где же здесь свобода?.. И что у них там, пластинку у диджея заело, что ли — уже полчаса без перерыва крутят одно и то же?!..
