Ни попутных, ни встречных машин почти не попадалось. После трудового дня все нормальные люди отдыхают в кругу семьи — только ненормальные, вроде него, прутся неведомо куда, сами толком не понимая, зачем…

«Шевроле» мчался, наматывая милю за милей, мимо одинаковых сумрачных елей, кое-где разбавленных березняками и осинниками. Улыбка давно стерлась с лица Дэвида: он думал о матери.

Зачем он спешит сейчас к ней? Уж точно не из сыновней любви. Неизвестность… да, пожалуй, дело в этом. Он терпеть не может неопределенности: пусть самое страшное — но лучше узнать это сразу.

Но что здесь «самое страшное»?

Вот он въезжает в тихий ночной городок, где ему знакома каждая улица. В высоких окнах дома, где прошло его детство, горит свет — но Донна-Лу не открывает дверь. Соседи… полиция… парамедики… торопливая и тревожная возня… наконец толпой входят в дом — и видят у лестницы груду цветастого тряпья… Может такое случиться? Легко. Из-за артрита она с трудом ходит: почему бы ей не упасть с лестницы и не сломать себе шею? Или не поскользнуться в ванной? Ему представилось обнаженное тело, бледное и дряблое, раскинувшееся в какой-нибудь неестественной позе, и Дэвид тряхнул головой, поспешно отгоняя это видение. Что еще — инфаркт, инсульт? Даже молодые и здоровые порой умирают неожиданно; мало ли какая деталь может отказать в изношенном теле старухи?

Полицейские начнут расспросы: зачем приехал, почему в такой поздний час, когда и о чем в последний раз говорил с матерью. Отрывисто, не глядя в глаза, словно стыдясь, что ее не уберегли. «Да вы что, думаете, я убил ее, что ли?» - воскликнет он; тут голос у него сорвется, и врач «скорой», быть может, предложит ему успокоительное. А Линда Робертсон, добрая самаритянка, положит ему руку на плечо, словно своему сынишке, мягко подтолкнет к дивану в гостиной и пойдет на кухню готовить чай.

На самом деле ни таблетки, ни чашка обжигающего чая ему не понадобятся. И истерическое восклицание, и дрожь в голосе будут напускными, больше чем наполовину искусственными. Пусть все думают, что он в шоке; правда в том, что, увидев свою мать мертвой, Дэвид Бентон испытает облегчение. И чувство вины. Но облегчение будет сильнее.

«Я ведь совсем ее не люблю», - думает он; и эта мысль уже не вызывает ни ужаса, ни стыда. Только глубокую печаль.

В сущности, матери у него никогда не было. Настоящей — такой, которая гладит по голове, рассказывает сказки на ночь, смеется с тобой, когда тебе весело, и утешает, когда грустно… и еще сотня простых, само собой разумеющихся вещей, о которых он знает только по книгам, кино да по чужим рассказам. Такой матери, которую можно оплакивать.

Уже совсем стемнело. Ветер бросает в ветровое стекло пригоршни дождя, и Дэвид, поежившись, включает «дворники». Щурясь, вглядывается он в освещенную дальним светом осеннюю ночь, чтобы не пропустить поворот на Салем.

Вот и указатель с разветвляющейся надвое стрелкой и подписью: «Элизабеттаун 5 Салемс-Лот 20»; рядом — покосившаяся, словно вросшая в землю телефонная будка, а сразу за ней отходит от шоссе и пропадает в ельнике четырехколейка. С прошлого его приезда окружные власти так и не удосужились отремонтировать дорогу — выбоины в асфальте заметны даже в темноте. Да и телефон-автомат давно пора заменить на современный… Дэвид уже повернул, проехал ярдов тридцать на север — и вдруг тормозит, съезжая на обочину; в голову ему приходит неожиданная мысль. Мобильной связи по-прежнему нет — но ведь можно позвонить матери из автомата!

Мимо этой телефонной будки он проезжал в Салем и обратно, наверное, уже сотню раз, но ни разу не пробовал воспользоваться ею по назначению. Интересно, этот артефакт былых времен вообще работает?

Вот заодно и узнаем.

Не выключая мотор и фары — пусть будет хоть немного светлее — он идет по обочине, и жесткий жухлый бурьян цепляет его за брюки. Перед тем, как выйти из машины, он посмотрел на часы. Без десяти десять. Даже если Донна-Лу куда-то уходила — сейчас-то уж точно должна была вернуться. Значит, возьмет трубку. Или… или не возьмет.

Остекленелые глаза, приоткрытый рот с перекошенной вставной челюстью, темное пятно на ковре…

Черт! Лучше подумать о чем-нибудь другом.

Например, вспомнить ее «красный уголок». Ряды увеличенных фотографий на стене в гостиной, каждая в узорной рамочке. Словно иконостас. Мать так часто показывала ему эти снимки, что и сейчас он помнит их все — помнит даже, в каком порядке они идут, и расположение каждого. Донна-Лу верхом. Донна-Лу в бикини у бассейна. Донна-Лу, хохочущая, в обнимку с двумя подружками: обе девушки ничего, но на ее фоне безнадежно теряются. Донна-Лу меж корней огромного дуба, поросшего белесым мхом — задумчивая и романтичная, этакая лесная фея. Донна-Лу на заднем сиденье мотоцикла, прижимается к спине какого-то плечистого парня в кожанке (интересно, что думал об этой фотографии отец?) В белом платье до пола, вроде старинной ночной сорочки — на сцене самодеятельного театра, играет Джульетту. В гимнастическом трико и с обручем. У балетного станка…

Донна-Лу, только Донна-Лу. Ни мужа, ни сына рядом. Нет даже свадебных фотографий. Ни одного фото после отъезда из Джорджии.

Так безутешные родители много лет хранят школьные грамоты и награды погибшего ребенка — и со скорбной гордостью показывают их гостям.

На что рассчитывала эта ветреная красотка, уезжая с молчаливым и застенчивым инженером-янки на холодный, неприветливый Север? Чего ждала? Какого черта не пошла в актрисы, в танцовщицы, или куда она там собиралась? Вместо этого — жила с нелюбимым мужем. Родила ненужного ей, по большому счету, сына. И никому не принесла счастья — даже самой себе.

Дверь телефонной будки приоткрыта. Ручка под слоем грязи: Дэвид морщится, берется за ручку через носовой платок, тянет на себя. Душераздирающий скрежет, словно открывается дверь в склеп. Что-то, похоже, звонить отсюда — плохая идея.

Но ладно, хотя бы попробуем.

Телефон не просто допотопный — выглядит он так, словно и вправду пережил потоп; металлический короб покрыт ржавчиной, с провода, словно водоросли, свисают пряди какой-то травы. Спасибо мирозданию за тусклый свет фар, смягчающий неприглядную картину: при солнечном свете этот обломок прошлого века наверняка смотрелся бы куда страшнее.

Рукой, все еще обернутой в платок, Дэвид снимает трубку. К его удивлению, телефон откликается гудком.

И тут Дэвид думает: «Еще не поздно остановиться».

Мысль странная — и все же кажется какой-то очень правильной. Самое время остановиться. Повесить трубку, сесть в «шевроле», развернуться — и на полном ходу домой. Стягивая пиджак, ответить на сонный вопрос Мегги из соседней комнаты: да, я до нее дозвонился с дороги, все у нее нормально, просто захандрила и разыграла драму. Сама знаешь, с матушкой это бывает. А о том, что случилось в Салеме — узнать завтра из новостей.

Потому что там определенно что-то случилось. И он не хочет знать, что.

Не хочет стоять здесь, один в темноте. В ржавом гробу с гостеприимно приоткрытой

(для какой-нибудь лесной нечисти)

дверью. Боясь и того, что не услышит — и того, что может услышать.

Не хочет — но уже набирает номер, мимолетно удивляясь тому, что все еще помнит его наизусть.

Пронзительный длинный гудок бьет прямо в ухо, и Дэвид, поморщившись, отодвигает трубку подальше.

Еще раз.

Какой… мерзкий писк. И какие долгие паузы между гудками. Ладно, подождем до шести.

Три.

Ну же, мама! Если ты жива, ответь!

Четыре.

А может быть, лежит сейчас в ванной со сломанной ногой… или из последних сил пытается доползти до трезвонящего в спальне телефона…

Пять.

Или все-таки рехнулась. Вышла из дома в одном халате и сейчас бродит где-нибудь под дождем. Хотя нет, наверное, ее бы заметили соседи…

Шесть.

Или в дом забрался в поисках поживы какой-нибудь наркоман с ножом. Салем городок тихий, обычно в нем такого не случается — но ведь все когда-нибудь происходит в первый раз…