Ада Иванова только недоуменно пожимала плечами, ну а потом, в силу своего веселого характера, начинала хохотать, повторяя: «Нет, я дура, наверное, дура полная, ничего не понимаю в жизни…»

Вундеркинд Павлуша, в знак согласия, слегка, а именно по-восточному, склонял голову, как бы отпуская уважительный поклон: может быть, может быть, тетя Адель…

Или, например, Кирилл часто возмущался, когда вундеркинд Павлуша, казалось, ни к селу, ни к городу повторял одну и ту же фразу: «Аб семечко, аб семечко…»

– Так и я могу – постоянно повторять слова одного древнего мудреца: «Знай же, что на Землю огонь доставлен впервые молнией был…» Именно в этом суть вековечной тайны жизни – в молнии, ибо от молнии родился огонь, от огня родилась жизнь.

– По-вашему выходит: не «Аб семечко», а – «Аб огонь»? А вы хоть знаете, дядя Кирилл, что обозначает латинское изречение: «Аб ово» («АЬ ovo»)? Должен доложить Вам, уважаемый дядя Кирилл, оно означает: «От яйца». Мой отец, почтенный Алиар-Хан Муртаев, всегда говорил: глубочайше ошибались римляне, не от «яйца» пошла-потекла жизнь, а от – «семечки». Ибо что такое яйцо? Это биологический продукт животного происхождения, а животные, как Вы, вероятно, догадываетесь, обожаемый дядя Кирилл, появились на Земле гораздо позже всего истинно сущего на нашей планете. «Семечко» гораздо более древний движитель-организатор жизни, включая и вопрос происхождения жизни, и если Вы истинно ученый человек, дядя Кирилл, Вы должны согласиться: не «аб ово», а – «аб семечко», то есть не «от яйца» все началось, а «от семечки». Семя – вот начало и продолжение загадки жизни, без семени и яйца бы не было, да и огня – тоже, ибо огню же не на чем было бы возжигаться.

– Тарабарщина какая-то! – махал рукой Кирилл, но на это и на другие возражения многих людей, которые вступали в словесную схватку с вундеркиндом Павлушей, у него был окончательный, сногшибательный довод-аргумент. Причем довод в виде вопроса:

– Итак – «Моритури тэ салютант»?

– Это еще что такое? – изумлялись оппоненты Павлуши, а он терпеливо и многоречиво объяснял:

– Когда-то Цезаря так приветствовали гладиаторы: «Идущие на смерть приветствуют тебя!» (Ave, Caesar, morituri te salutant!») К чему я это говорю, достопочтенные мои друзья? А к тому, что, уходя от спора с истиной, вы уходите в небытие – в небытие познания смыслов жизни, просто-непросто вы уходите в смерть, так и не разгадав глубочайших тайн жизни. И ваше махание руками обозначает одно, а именно вот что: вы уходите в смерть, так и не подружившись со смыслами и тайнами сущего. Вы просто и покорно уходите в смерть, не сопротивляясь, не думая, не рискуя, не ропща, вы уходите туда многоотрядными и бестолковыми толпами, при этом успев-таки попрощаться со мной: «Идущие на смерть приветствуют тебя, о, дорогой Павлуша!».

Ну, и так далее и тому подобное…

Вообще-то Ада с Кириллом жили самым распрекрасным образом. В принципе им было глубоко наплевать, что там глаголет молодой вундеркинд Павлуша, как наплевать и на тех и на то, что о них вообще говорят и судачат.

Электрик Кирилл был выше любых интриг и сплетен.

Он и в физическом смысле оставался самым высоким среди всех, кто окружал его. Ему не нужно было ничего делать, чтобы понравиться женщинам. Ему нужно просто-напросто одно – быть. И этого достаточно. Хотя, вы не поверите, но он страдал от этого. Он не успевал всмотреться в женщин, разглядеть их, понять – хорошие они или плохие, вздорные или покладистые, нужные ему или совсем чужие; куда бы он ни вышел, где бы ни был, все женщины, буквально все, не сводили с него глаз, и не только ростом он брал, но и особой импозантностью, статью, даже надменным неприступным видом (но это только казалось; надменным он не считал себя, неприступным – тем более). К примеру, ты еще только идешь, а на тебя уже обратили внимание десятки женских глаз, ты ни о чем таком не думаешь, не мечтаешь, не настроен сегодня ни на что, но из множества глаз тебя обязательно выберет самая смелая женщина, и эта смелая всегда оказывается самая красивая; она просто-напросто подходит к тебе, знакомится, берет за руку и уводит жить к себе. Ей кажется, она уже не может без тебя, да и без того не может, чтобы не похвастаться перед подружками, какой у нее появился высокий статный необыкновенный мужчина, и ты как сомнамбула, как баран идешь на заклание. Гуляешь ли ты по улицам, едешь ли в автобусе, или вот выбрался из автобуса и подошел к пораженному молнией тополю – рядом с тобой, тут как тут, оказывается волевая красивая женщина, которая говорит с тобой бог знает о чем (это для нее неважно), главное – обязательно берет тебя за руку и ведет жить к себе.

Что для них рост мужчины? Это что-то сакральное, необъяснимое, это как знак, как залог того, что потомство будет наивысшего порядка и смысла, это тяга к тому будущему, в котором все люди будут красивые, статные, высокие, дородные. Это выбор самки, которая жаждет лучшего продолжения себя и своего рода.

Однако Кирилл глубоко страдал от этого, как страдает агнец на заклании.

Он мечтал (вы не поверите!), чтобы жизнь как-то так извернулась, что он оказался бы маленького роста. Потому что высоких – выбирают и забирают сами женщины, волшебным образом, а маленькие, неказистые, чуть не с карандаш ростом – те сами присматриваются к женщинам, приглядываются, оценивают и начинают измором брать крепость. У них нет проблемы: тебя – выбирают, а не ты – выбираешь. Они, конечно, тоже мучаются, потому что выбранные ими женщины артачатся, закатывают глаза, оскорбляют и унижают тебя («Тоже мне, Наполеон нашелся!»), даже когда идут под руку с тобой – все равно глазеют по сторонам, что-то им все не так и не то (а то и стыдновато бывает перед подругами), но все-таки ты хозяин положения, ты сам взял эту женщину, ты ее завоевываешь, ты можешь гордиться собой.

Ничего такого не дано было нашему Кириллу. Уже пятеро детей росли от него у неких молодых красивых волевых женщин (правда, все ли они от Кирилла, даже женщины не знали), и, если уж Кириллу никакого дела не было до своих детей, то какое ему дело до Адиного сына Егорки, а тем более – до ее бывшего мужа Захара?

«Ты должен понять: я больше не могу так жить!» – «Как?» – «Постоянно подозревать, что ты мне изменяешь!» – «Я?!» – Роман простодушно округлил глаза. – «Ты даже спать со мной перестал». – «Как же я буду спать, если ты ложишься отдельно?» – «Потому и отдельно, что не могу переносить твои измены». – «Какие измены? С чего ты взяла? Что ты выдумываешь?» – «Роман, я не знаю, что с тобой происходит, но я чувствую – ты совершенно остыл ко мне. Я тебе не нужна. Антошка не нужен. Тебе, оказывается, никто не нужен. Только девки твои, которых ты раскатываешь на автобусе.» – «Да я работаю! Причем тут – «раскатываешь». О чем ты говоришь?» – «Думаешь, я не знаю? Думаешь, я слепая? Когда я возвращаюсь из города, тебя никогда нет дома. А раньше ты меня ждал, готовил ужин, накрывал стол свежей скатертью, ставил вазу с цветами». – «Да мне сейчас приходится в две смены работать. Напарник заболел». – «Или напарница? Приболела там, а ты ходишь, ухаживаешь за ней, постельку мягкую стелешь?». – «Да что ты выдумываешь?! Какая напарница? О чем ты?». – «Короче, дорогой, ты должен знать: я подаю на развод».

Избушка Азбектфана, покосившаяся, почерневшая, изъеденная короедом, спряталась в сосново-еловом буреломе, невдалеке от Бобриного омута и реки Полевушки. Останавливались в ней нынешние путники редко, опасаясь, как бы в какой неурочный час она не завалилась и не накрыла их смрадным прахом. Вот и Егорка, самый любопытный среди друзей-пацанов, даже он побаивался в одиночку открывать скрипучую, покорёженную дверь, да и летучая мышь могла оттуда выпорхнуть, обдав тебя пылью и затхлостью; а вот вместе с отцом, с Захаром, Егорка смело заглядывал в избушку и даже забирался на скрипучие, прогнившие полати, зная от отца, что когда-то на этих полатях устраивал свое лежбище загадочный и страшный старик – Азбектфан. Ходили о нем из глубины времени тяжелые слухи, что не просто лесником он был и сторожем, а прятался здесь от своих несмываемых грехов. Будто не одну душу загубил, и не только в военное лихолетье, а и позже, в мирные годы, и все из-за какой-то грешной любви. Каких только легенд не ходило в поселке об этом загадочном старике, одни защищали его, так как грехи его были связаны с роковыми страстями – любовью, а другие плевались, услышав его имя, потому что душегуб он и есть душегуб: из-за него невинные люди погибли, да и немало этих людей, а сам он, виноватый во всех смертных грехах-наваждениях, выходил из передряг чуть ли не герой.